Когда казнили в Кабарде? Князей особенно? Убить в стычке из мести или ограбления ради — дело другое. Лучше пока подождать, как дальше будут развиваться события. А останется Алигоко жив, он еще заставит поплясать большего князя, он еще найдет способ сковать себе меч из этой маленькой тайны!
— Все равно нет на мне крови, и панцирь, который отмечен арабской надписью, принадлежит Шогенуковым! — преступный князь решил упорствовать, считая, что наглость, как и в драке, иногда приносит победу. Да и неплохо, если спор перенесется на панцирь.
Так и случилось.
Ахлов снова расправил усы и, хитро подмигнув присутствующим, задал коварный, как он думал, вопрос:
— Не хочешь ли ты сказать, пши Алигоко, что эта арабская надпись, которую мы не можем прочесть, утверждает право твоего владения известным румским доспехом?
Шогенуков только собрался ответить, как вперед выскочил, по-женски подбирая полы халата, крымский кадий.
— Мы! Мы можем прочесть! — заверещал он высоким муэдзиновским голосом. — Иди сюда, любезный мой помощник, — призвал он грамотея. — Подойди поближе. Мы с этим ученым человеком обещали Кургоко-паше прочесть священное изречение. Этот человек настолько учен, что мог бы получить должность тефтеря-эмини[187] при луноподобном крымском владыке. А ну, читай.
— Читай! Читай! — раздавались и другие заинтересованные голоса.
Толпа крестьян почти вплотную обступила «сливки» кабардинской знати.
На унылой и помятой морде несостоявшегося тефтеря-эмини тоже пробудился некоторый интерес. Он наклонился к панцирю и зашевелил толстыми потрескавшимися губами. Потом он выпрямился, и все увидели его растерянную улыбку.
— Что там написано, говори! — приказал Хатажуков.
— Я скажу, — хрипло начал грамотеи. — Скажу. Только она, эта надпись, странная. Но я, клянусь, скажу правду.
— Он скажет, — пообещал кадий.
Грамотей набрал в грудь воздуху побольше:
— Слово в слово скажу. И меня потом не ругайте, я тут ни при чем. Вот что гласит эта надпись: «О, аллах, Айнан, Меджид…» — это значит «Истинный, Всемогущий»… — Большинство собравшихся понимающе, с благоговением кивнули, а некоторые воздели руки к небу. — «О, аллах, Айнан, Меджид! Пусть проклятие твое падет на голову свиньи, надевшей этот гяурский доспех, и да подохнет она мучительной смертью от удушья!»
Если бы сейчас скатилось с горы сосруковское меч-колесо — жаншарх, или над дикой грушей пронеслась бы с жутким воем сказочная крылатая собака Самир, и тогда люди не были бы так изумлены и ошарашены.
Только Ахлов благочестиво огладил ладонями лицо и бороду, как бы свершая омовение, и произнес торжественно:
— Аминь!
Не будь этого глупого «аминя», вся толпа чувствовала бы себя оскорбленной и осмеянной, а тут, после минутной растерянности, грянул дружный хохот, заглушающий отдельные негодующие крики.
Хихикали злорадные князья и тлекотлеши, горько усмехался, покачивая головой, Тузаров, подобное же чувство испытывал и его кан Кубати: столько горя, столько тяжелых утрат, крови и грязи, а из-за чего?!
Кургоко Хатажуков с трудом перенес этот удар. Бледный, но спокойносуровый, он встал, поднял руку, заставил толпу умолкнуть.
— Мехкем еще не сказал своего последнего слова! Какому наказанию подвергнется предатель? — В этот момент князь ненавидел Вшиголового неизмеримо острее и ожесточеннее, чем когда-либо, хотя гадкую надпись на панцире сделал не Алигоко.
Быков и Ахлов беспомощно переглянулись. Стало очень тихо.
Слово, которое было у всех на уме и которое никто не решался выговорить, сказал настырный и несдержанный кадий. Он его, правда, негромко сказал и не всем, а только сидящему рядом Ислам-беку Мисостову, но услышали все:
— Изменники, попадающие к нам в руки, вымаливают скорую смерть. С этого вашего Алигоко хан приказал бы содрать кожу и натянуть ее на большой тулумбас[188].