— Вместо того, Мухамет, чтобы сопровождать божбой каждое слово, ты бы вспомнил поговорку: «У клыча один закон: раз наточен — рубит он!» И еще: «Волк жеребенка режет — на тавро не смотрит». Наши единоверцы! Сколько раз опустошали они землю нашу, сколько людей угнали и чужеземную неволю! И сейчас они готовятся к новому разорительному набегу. А новый хан требует от нас уже не три, а четыре тысячи молодых парней и девушек. Бахчисарайские владыки с их калгами и нурадинами и последние годы стали сменяться быстрее, чем листва на деревьях, и каждый спешит урвать от Кабарды кусок пожирнее!
— Твое слово мне по душе, князь Татархан, — сказал Касай-бек Атажукин. — Что значит вера? Это — одежда! А безносому хоть золотую черкеску сшей, красавчиком его не сделаешь!
Отверз уста и высокомерный князь Ахлов, поправив на голове высокую свою шапку:
— Относительно жеребенка и тавра… Как тебе, дорогой Кургокин, можно объяснить еще понятнее? У меня есть кони всякой породы, а тавро на них одно и то же. Мое тавро, ахловское. А у моих родичей тоже есть кони таких же пород, как у меня, но они отмечены другим тавром.
Одобрительные возгласы и вежливый смех оглашали кунацкую после высказываний Атажукина и Ахлова.
— Клянусь, правда! Мы с урусами по породе близкие, хотя дамыги на нас разные?
— А с татарами и турками — мы кони разных пород!
— Точно, разных, хотя пророк одним тавром нас прижигал!
— А когда-то ведь у нас с русскими и вера была общая!
— Греческая религия у кабардинцев даже намного раньше была, чем у русских.
Только Ислам-бек Мисостов недовольно кривил тонкие капризные губы, а Кургокин мрачно вперил свой взор в стоявший перед ним серебряный потир.
Черкасский улыбнулся, казалось, улыбкой добродушной, примиряющей и даже немного застенчивой, сам же с волнением ждал, что скажет Джабаги Казаноков.
Джабаги заметно изменился за последние четыре года. Черты лица стали резче, глаза смотрели строже, не так весело, как раньше. В черной бородке уже появились белые нити.
Все голоса, будто по взаимному соглашению, вдруг умолкли, а все взгляды обратились на Казанокова. Стало тихо.
Джабаги медленно поднялся со своего места. Посмотрел в сторону открытого дверного проема. Из темноты доносился тысячеголосый лягушачий орэд.
— Разгомонились, как татарское войско на привале, — сказал чуть задумчиво Казаноков. Прозвучал негромкий короткий смех, всколыхнулись огоньки свечей, и снова стало тихо: о чем поведет речь тридцатилетний старейшина?
— Многие из вас видели древние памятники на берегах Зеленчука и Этоко, — начал Джабаги. — Им более тысячи лет. Надписи, вырезанные на этих каменных обелисках, сейчас никто уже не может прочесть. А ведь там выбиты греческими знаками кабардинские слова. Наши предки, чье наследство нам не позволили сберечь, тогда владели письмом… Теперь благодаря стараниям Турецкой державы и ханства Крымского мы не имеем ни своего письма, ни прежней веры.
— Аллах покарает тебя за эти слова, Джабаги! — не выдержал Мисостов.
Казаноков ответил добродушно:
— Возможно, Ислам-бек, возможно. Так же, как тебя за твои слова покарает Иисус. Но я продолжу, с твоего разрешения, князь. Итак, взамен неисчислимых утрат — и ценой губительного сокращения численности нашей — мы получили ислам. Те, кто загораживает нам свет, идущий от более просвещенных народов, хотели бы вечно держать нас в темноте и рабской зависимости. Турки и крымцы теперь лицемерно объявляют кабардинцев своими родственниками по религии. То, что они раньше брали у нас силой, расплачиваясь за это кровью немалой, в будущем намереваются брать задешево. Испокон веков более сильные мусульманские державы стремились превращать слабые соседние государства (даже исповедующие тот же ислам) в свои хлебные закрома, скотные дворы, в свои конюшни и воинские становища, откуда можно черпать молодые свежие силы для все новых и новых походов.
— Но ведь это для священных походов! — прервал Кургокин.
— Казауат![190] — значительно произнес Мисостов. Насмешливая улыбка тронула губы Джабаги:
— Прежде чем убить собаку, ее объявляют бешеной. Любой казауат — это поход за чужим добром. Вы знаете, с чего началась «священная война» пророка Магомета? С ограбления мирного купеческого каравана корейшитов!
— Ты хочешь быть в рабстве у русских? — не унимался Мисостов.
— Нет, — возразил Казаноков. — Хотя у нас и распространился ислам, что означает «покорность», но никогда это свойство не было присуще адыгам. Покорность — это не наш обычай, князь Ислам! — Джабаги выделил ударением имя князя и, как бы случайно, забыл произнести окончание «бек». — Мы — народ малочисленный, но не слабый. И даже приняв мусульманскую религию, наш народ никогда не станет следовать тем предписаниям, которые унижают честь и достоинство человека, будь это женщина или ребенок, христианин или язычник. Да и царь Петр хочет не поработить нас, а дружить с нами. Мы не должны будем ему платить ясак или давать ясырей. Наоборот, он сам собирается платить нашим старшим жалованье. А что должны мы? Помочь ему, когда турки и татары вновь нападут на низовые русские земли; если же нападут на нас, мы тут же получим помощь незамедлительную от него. Ему нужно только знать, что здесь, между Ахыном и Хазасом, живет верный друг. Надо ли еще доказывать, что самой судьбой, еще во времена царя Ивана, адыгам предначертан был единственно правильный путь — идти вместе с русскими, а не с их извечными врагами. Незачем нам искать дальних родственников, когда у нас рядом — добрый и сильный старший брат!