— Садитесь! — сказал сидящий писателю.
— Вы депутат? — спросил писатель, невольно садясь в кресло посетителей.
— А вы не узнаете меня? — спросил сидящий каким-то очень сложным голосом, как аккорд всех клавишей фортепьяно. Услышал в нем писатель и ноту давнего своего детства, и лет скитания, и первой любви и первого разврата, и еще целый сонм голосов, слышанных не то наяву, не то во сне.
— Кто вы? — спросил он серьезно.
— Ха-хи, ха-хи! — раздался ему в ответ кашляющий смех, и он с ужасом увидел перед собой Мери Омутовскую, героиню старого своего романа. Она обмахивалась веером. Она состарилась. Но скверная ее красота была во всей еще силе. Но в ее лице он видел свое лицо, свое молодое лицо, каким оно было тогда, когда он писал этот роман.
— Кто вы? — переспросил он тише.
— Вот так, вот так! — защелкал бичом педагог одного рассказа и, защемленные невидимыми коленками, закричали дети. И нестареющее еще лицо писателя смотрело на него самого из морщин и складок педагогической рожи.
И он уж не спрашивал в третий раз: «Кто вы?», а только смотрел жадными глазами, как менялись перед ним видения то живых людей, то созданных им образов, то сегодняшних грубоощутимых масок, то промелькнувших некогда в сознании обликов.
И во всех видениях неизменно явным было его собственное лицо.
В бесконечную пытку грозило обратиться это мелькание, и, вскочив, он бросил тяжелым, темным колоколом, моделью кремлевского Царя-колокола, в то место, где являлись призраки.
С тяжким звоном упал колокол, подзванивая осколками.
Теперь по обе стороны стола сидел он сам, знаменитый писатель, и протягивались, две его руки к двум его телам, показывая:
— Садитесь!
Это было лучше, и можно было минутами себя обманывать, что сидишь не на месте посетителей и видишь перед собой очень похожего на тебя человека.
При некотором же усилии можно было просто думать, что разговариваешь с самим собой в полном одиночестве.
— Итак, вы душа моих гостей?
— Я душа ваших гостей. Только давайте говорить на «ты».
— Ты душа моих сегодняшних гостей?
— Я душа всех твоих гостей.
— И моих творений?
— И твоих творений.
— И, значит, ты моя душа?
— Я твоя душа. Только давай говорить на «я».
— Я моя душа?
— Я моя душа.
— Моя душа — мои творения?
— Моя душа — мои творения.
— Моя душа — мои гости?
— Моя душа — мои гости.
— Я — мои гости?
— Я — мои гости.
— Это невыносимо.
— Выношу.
— Я не могу жить больше.
— Живу.
— Я не напишу ни строки больше.
— Напишу.
— Я ухожу!
— Ухожу.
Когда жена, кончив предутренние распоряжения, вошла к нему в кабинет, писатель стоял у двери, комкая в руках чью-то визитную карточку. Напряженное лицо его было бледно, и чего-то никак не могла сообразить его гордость.
— Что это? — спросила жена.
И, переняв карточку, она прочла:
Герой Героевич Героев.
А на другой ее стороне имя, отчество и фамилию своего мужа.
— Какая глупая шутка! — сказала жена. — Кто это тебе дал?
— Не знаю.
— А с кем ты прощался последним?
— Не помню.
— Вот что значит устраивать маскарады!
И она досадливо хотела разорвать карточку, но писатель удержал ее и сказал для нее загадочно:
— Не мы устроили этот маскарад.
Впрочем, ее уж отвлекла новая дерзость масок: разбитый вдребезги колокол, точная модель кремлевского Царя-колокола.
СКАЛА
Сегодня он решил дойти.
С первого же раза, как он увидел ее, подъезжая к мертвому поселку над морем, царственную и непомерно высокую, его сердце дрогнуло, как дрожит оно у людей при всех роковых встречах. «Живая», — подумал он с ужасом и вспомнил бесчисленные рассказы о том, как она колыхается и сбрасывает с себя всякого, кто пытается проникнуть в ее девственные высоты; о том, как пастух много лет тому назад ушел наверх, а назад пришли одни стада; о том, как в зимние вечера, когда море, не умея замерзнуть, тщетно бьется в оледенелые берега, она совсем наклоняется над поселком и, стряхивая метели, пугает нищих рыбаков.