Филатов вышел из машины, не заглушив двигатель. Он немного постоял рядом с открытой дверцей, вглядываясь в окутанный мраком лес с таким видом, будто собирался позвать притаившегося где-то там Дымова и предложить ему перестать валять дурака. Впрочем, если Нику Воронихину убил не Дымов, то и прятаться от гостей ему было незачем. Куда же он в таком случае подевался?
Передернув плечами, словно от озноба, Филатов шагнул в сарай, и Дмитрию ничего не оставалось, как последовать за ним. В сарае было светло, как днем, от включенных фар ворчавшего за воротами джипа.
Юрий остановился посреди обширного, пропахшего пылью, мышами и — почему-то — дымом помещения и огляделся.
— Смотри, — сказал он, указав Дмитрию на какое-то темное пятно на бревенчатой стене сарая.
Светлов подошел к стене, прикоснулся к пятну пальцем. Кончик пальца почернел. Дмитрий поднес его к лицу и понюхал. От пальца остро несло гарью.
— Сажа, — сказал он. — Здесь недавно горело.
Филатов кивнул и ткнул пальцем вниз. Светлов опустил глаза и увидел кучку закопченных стеклянных осколков и жестяной корпус керосиновой лампы. Горелое пятно расползалось от него в стороны и поднималось вверх по стене.
— Поджечь хотели, — сказал Филатов, отвечая на безмолвный вопрос Дмитрия. Как в кино — шваркнули лампой об стенку и выбежали вон. Хорошо, что керосина внутри было мало.
Он нагнулся, поднял жестянку и встряхнул. Изнутри не донеслось ни звука, лампа была пуста.
— Ну, так и есть, — сказал Юрий. — Керосин сгорел раньше, чем занялись бревна. Жизнь — не кино.
— Да, — согласился Дмитрий, — если бы дело происходило на экране, мы застали бы здесь такой пожар, что любо-дорого глянуть…
— А если бы сейчас был июль, а не май, все сгорело бы в лучшем виде, — добавил Юрий. — Бревна еще не просохли после весенних дождей.
— Да, — сказал Светлов, — надо отдать тебе должное, ты их напугал. Торопятся ребята, суетятся, совершают ошибки…
— Какие ребята? — озираясь, хмуро переспросил Филатов. — О ком ты говоришь?
— А ты? — огрызнулся Дмитрий. — Ты же сам начал: хотели поджечь, шваркнули об стенку, выбежали…
— Велик и могуч русский язык, — вздохнул Юрий. — В нем столько тонкостей… Да нет, Димочка, вряд ли Дымовы действовали сообща. Это не тот случай. Хоть убей, не могу представить себе причину, по которой они вместе, вдвоем, одновременно захотели бы избавиться от Ники. А вот причин избавиться друг от друга у них было сколько угодно. Поэтому, господин главный редактор, нам нужна лопата. Языками мы с тобой яму не выроем. Кстати, вот и она.
Он шагнул обратно к воротам и взял из стоявшей у стены кучки сломанных, запыленных, с виду ни на что не годных инструментов старую лопату с заржавленным штыком.
— Видишь? — подняв лопату, он показал Дмитрию приставшие к лезвию комочки темной, слегка влажноватой земли. — Этой штукой пользовались недавно. Мы на правильном пути. К сожалению, — добавил он.
Поняв, что от судьбы не уйдешь, Светлов взял из той же кучи какую-то палку, похожую на сломанный черенок от граблей, и начал тыкать ею в земляной пол, отыскивая место, где недавно копали. Пока он занимался этим под одобрительно-рассеянным взглядом Филатова, в глаза ему бросилось, что конец палки тоже испачкан землей. В связи с этим у Дмитрия возникло острое, почти непреодолимое желание бросить палку и бежать отсюда куда глаза глядят. Казалось, они с Юрием действуют не по собственной воле, а лишь следуют заранее намеченным кем-то путем, как два шарика, катящихся по наклонному желобу.
Обернувшись, он увидел в глазах Филатова отблеск той же мысли.
— Слушай, — сказал он, продолжая машинально тыкать палкой в покрытый соломенной трухой земляной пол, — какого черта? Нам что, больше всех надо? Если Ника умерла и похоронена здесь, ты ей уже ничем не поможешь. Зачем…
Палка легко вошла в рыхлую землю, и Дмитрий не договорил. Филатов как-то незаметно возник рядом с ним, отодвинул его в сторону каменным плечом и без предисловий вогнал лезвие лопаты в землю на всю длину. Он копал с остервенением, разбрасывая грунт веером во все стороны, и Дмитрию пришлось отойти в сторонку. Он встал у стены, заметил, что все еще держит в руках палку, и, не глядя, отшвырнул ее прочь, борясь с желанием вытереть руки о штаны.
Не прошло и четверти часа, как лопата гулко ударилась обо что-то деревянное. Филатов заработал еще быстрее, его лопата так и мелькала в воздухе. Не в силах совладать с собой, Дмитрий подошел к яме, не обращая внимания на летевшую оттуда землю, которая то и дело попадала ему на брюки.
— Ох ты черт, — сказал Филатов.
Он немного подвинулся, и Дмитрий увидел стоявший на дне ямы продолговатый сосновый ящик — очевидно, тот самый, о котором давеча говорил вислоусый абориген. Крышка ящика была приколочена к бортам с помощью двух поперечных планок. С одной стороны планки заметно отошли и крышка была немного приподнята, как будто кто-то с силой надавил на нее изнутри, пытаясь выбраться наружу из тесного склепа.
Филатов отставил лопату в сторону и торопливо закурил. Спустя секунду Дмитрий понял, зачем он это сделал: из ямы густо несло мертвечиной. Запах был такой, что Светлов тоже закурил и отступил от ямы на шаг, пытаясь удержать в желудке съеденный двадцать минут назад бутерброд.
Юрий наклонился, двумя резкими рывками освободил крышку, выбрался из ямы и, свесившись вниз, отвалил крышку в сторону.
Из ящика вырвалось густое облако зловония, и они увидели два тела, застывших на дне в жуткой и непристойной пародии на любовное объятие.
Примерно в полукилометре от кордона Ольга Дымова притормозила и, не доверяя зеркалам, обернулась. Она ожидала увидеть в уже начавшем темнеть небе над лесом подсвеченный оранжевым столб густого черного дыма, но не увидела ничего, кроме пары бледных пятнышек света — первых звезд. Ей показалось, что звезды смотрят на нее сверху вниз с холодным, неодобрительным любопытством.
— Да пошли вы, — сказала им Ольга и плавно отпустила сцепление.
Она больше не оглядывалась. Дыма над кордоном не было, значит, сарай почему-то не загорелся. Это было странно, потому что, когда Ольга, поддавшись внезапному порыву, швырнула керосиновую лампу в стену, ее содержимое, расплескавшись по старым, сухим бревнам, вспыхнуло весело и ярко — так весело и ярко, что Ольга поспешила покинуть сарай, опасаясь, как бы охваченная пламенем кровля не рухнула ей на голову.
Да, сарай не загорелся, но это уже неважно. Подумав об этом, Ольга нашла в себе силы удивиться: неважно? Разве? Помнится, ей казалось очень важным замести следы, чтобы никто никогда не узнал, что стало с этими двумя подонками, и не заподозрил ее в двойном убийстве. Ей хотелось, чтобы в смерти Воронихиной обвинили Александра; хотелось, чтобы все думали, что он сбежал, спасая свою шкуру. Ей очень этого хотелось, и она сделала все как надо, строго по плану, а теперь вдруг оказалось, что хотеть ей больше нечего. Нечего!
Она вела машину, почти ничего не видя перед собой из-за застилавших глаза слез. Ольга не знала, что именно оплакивает, о ком тоскует, ведя автомобиль навстречу наступающей ночи. Но уж точно, она тосковала не об этом слизняке, своем муже!
Ведь у него был верный шанс спастись, выжить и дожить до старости в покое и довольстве. Но он отверг этот шанс. Он сделал свой выбор в тот самый момент, когда отважился поднять на нее руку. До самой последней секунды Ольга колебалась, не зная, как поступить. Смоченный хлороформом платок лежал у нее в кармане, но она еще ничего окончательно не решила. Так и было задумано с самого начала, с того момента, когда она прочла его беспомощный, глупый рассказ и поняла, что муж больше не принадлежит ей. Она решила дать ему шанс; решила устроить проверку, и он этой проверки не выдержал. Он, черт бы его побрал, имел наглость поверить всему, что она ему наговорила, буквально каждому слову! Он поверил даже в то, что Ольга нарочно свела его с этой неблагодарной похотливой сучкой. Господи, да разве она была способна на такой эксперимент?! Она же его любила, этого мерзавца, а он с радостью поверил в сочиненную ею клевету на самое себя… Для него она давно была просто холодной сукой, настолько увлеченной своей дурацкой работой, что даже не соглашалась завести ребенка. Ребенка, которого он был бы не в состоянии прокормить, потому что все свои деньги тратил на молодую любовницу. Ребенка, которого она все-таки завела, чтобы спасти семью, но о котором ничего не сказала, потому что поняла: поздно, теперь ничего не спасешь.