Выбрать главу

Я второй день в Ханое. Между воздушными тревогами водят меня показывать перемены. Как мы в Софии показываем гостям из-за границы новые кварталы и комплексы, так здесь мне показывают кварталы свежеразрушенные.

Улица Хюе — одна из главных и густонаселенных артерий города. 22 августа 1967 года, как раз когда рабочие ждали трамвая, налетели чудовища. Было много детей, так как они на каникулы приехали из эвакуации в Ханой к родителям. Сотни жертв.

Большой квадратный пустырь. Усиленно работают восстановительные бригады. Они расчищают груды развалин.

Нас окружают дети.

— Вы разве не эвакуированы, малыши?

— Куда нам ехать, у нас такой красивый город.

Что правда, то правда. Ханой — один из красивейших городов мира.

Охотно объясняют мне, где на пустыре была аптека, где ресторан, где магазины. Ничего этого уже нет. Чуть подальше стояло семь домов, один из них — четырехэтажный. Мать и двое детей погибли там, а сестренка их уцелела. Теперь она все время крутится на пепелище своего дома, копается в пыли, что-то ищет. Выпрямляется и смотрит на меня большими сиротскими глазами.

Что сказать ей? Что дать? Конфетку? Все конфеты мира подсластят ли ее свежую горечь?

Скорее. Виноватыми шагами беглеца и труса ухожу от невыносимого взгляда этого ребенка.

* * *

Будущее — вот главный военный объект.

«Почему бы тебе не взять этого ребенка?» — подстрекает меня кто-то внутри.

— Жалость — чувство пассивное.

— Чем Ха заслужила твою активность?

— Этого я и сама не знаю.

— А если у Ха есть родители?

— Ничего не знаю. Может быть, она круглая сирота, может быть, ее родители гибнут в эту минуту, может быть, она гибнет сама.

Под истязающим взглядом сиротки решаюсь действовать. Перед своими сопровождающими ставлю вопрос ребром о девочке Ха из детского сада из-под Хайфона.

С известной мне вьетнамской деликатностью и увертливостью они начинают:

— Ваша любовь к вьетнамской девочке и забота о ней нас трогают, но…

Понимаю, что это ритуал отказа, и обрываю их:

— Скажите мне прямо, без обиняков, к кому обратиться?

Они улыбаются. В общем-то ведь мы понимаем друг друга.

— Вы сами знаете — к кому. Только к нему.

* * *

Трудные задачи я привыкла решать сама, и поиски помощи меня расстраивают, как нарушение принципа.

Знаю, конечно. Но неужели вопрос об одной маленькой девочке нельзя решить без него? У него столько забот. Он должен думать за всех. Он должен заботиться и о тех, что живут, и о тех, что родятся в будущем. На нем лежит задача спасения народа, воспитания народа и сохранения в нем человечности в такую свирепую войну.

Есть поэт. Его имя То Хыу. Говорят, самый большой вьетнамский поэт. Для меня высшая отметка в искусстве — связать несвязуемое. Одной искрой осветить и самое темное и самое просвещенное сознание. И соединить их. Все равно, что натянуть струну между землей и небом и сыграть на ней песню, непонятную и небу, и земле. Его песнь такова.

Вспоминаю первое соприкосновение с его поэзией. Возвращались из одной эвакуированной школы. Юноши на прощание жали руки шершавыми жесткими ладонями: они одновременно и учатся и роют убежища. Под впечатлением этой школы терпения иду сквозь вьетнамский пейзаж, но не вижу его.

Моим переводчиком был на этот раз студент, изучающий русский язык, так что мы говорили с ним по-русски. Но объяснял он мне окружающий мир вьетнамскими стихами. На каждый случай, на каждый час суток у него находилась строфа, которую он тотчас и доставал из своей необъятной памяти.

В тихий созерцательный час заката он начал читать тихим голосом стихи, которые сами были словно отражением заката в тихой воде.

Один пробираюсь в ночной темноте, К родимому дому закрыты пути. Меня караулят в ночной темноте, По родине крадучись должен идти… Порог незнакомый встречает меня. Вьетнамка чужая под кровлю ведет. Она, как на сына, глядит на меня И чаю душистого чашку дает. И взгляд материнский покоит на мне, И благословляет в дорогу потом. Я дальше иду по родимой стране, Которая вся — мой отеческий дом.[9]
* * *

Поэзия — третья сигнальная система в контакте человека и бесконечности.

Решаюсь все же посоветоваться с Фыонг. Ее маленькая рука волшебницы не раз выводила меня из лабиринта сложных европейско-азиатских взаимоотношений.

О Фыонг держится смутная молва, что она сайгонская принцесса. В сущности, она нечто большее. Фыонг — значит «феникс».

вернуться

9

Здесь и в других местах романа переводы стихов надо считать приблизительными. Они переводились сначала на болгарский, а потом на русский язык. При такой перетряске остается обычно лишь главный смысл, или, по-школьному говоря, тема.