По утрам, а октябрь уже подходил к концу, от инея белела земля, над равнинами, которые, как и тусклый кант неба, уходили вдаль, вставало малиновое солнце. Деревьев не было. Радио в машине подкармливало меня акустической жвачкой из дешевой неразделенной любви. В гнусавое «кантри» вклинивались голоса, распевающие дифирамбы потребительским товарам и невнятной скороговоркой выдающие последние известия. Стена в Гарлеме росла в длину, высоту и ширину. Национальная гвардия приведена в состояние боевой готовности. Беспорядки, поджоги. Худшее время для поездки по стране трудно и представить. Спешно сорваться с места меня мог подвигнуть только рок – и непостижимый зов предназначения, ждавшего впереди. Предназначение – вот в чем я оказался несведущ, хотя оно выбрало меня очень давно, поскольку выбирает нас именно предназначение, выбирает еще до нашего рождения. И притягивает как магнит, неуклонно влекущий к позабытому первоисточнику. Нас спускает ниже, по нисходящей спирали, тем самым возвращая к первоисточнику. Нас спускает ниже; а мир идет вперед, предлагая нам иллюзию движения, хотя всю свою жизнь мы спешим по криволинейным коридорам разума к центру того лабиринта, что внутри нас.
Запас нефти в стране был на исходе. На заправках навязывали свои нормы; цены увеличились втрое, затем вчетверо, затем еще удвоились. Пришлось горстями разбрасывать доллары, чтобы не откладывать срочный побег.
Я послал родителям телеграмму, сообщил, что в порядке, потом звякнул им из почтового отделения в пыльной, заброшенной деревеньке в прериях Колорадо, где старики в кафе-мороженых смотрели по телевизору вооруженные драки, покачивая головами и прищелкивая языками. Эти старики в широкополых шляпах изношенными голосами неспешно прерывали происходящее на экране критическими замечаниями: вот бы Президент сбросил на Черных бомбы; а не сбросит, ну и ладно. Давно обретаясь в собственном мирке, так они получали удовольствие; какое им дело до Нью-Йорка? Там, снаружи, на пыльных улочках, в геометрическом сплетении проводов и телефонных кабелей ветер выл сиротливые песни. Гамбургер стоил пять долларов; мяса внутри было кот наплакал, зато соленых огурчиков не жалели.
А я, одержимый, всецело поддался помешательству, что охватило город. Мелодраматичная атрибутика истории, разворачивающаяся на экранах телевизоров, видневшаяся в окнах скромных гостиных, куда я бросал мимолетные взгляды, интересовала меня не больше филинов, которые, сидя на телефонных столбах по обочинам дорог, жмурились от света фар. Я ехал день и ночь. И добрался до пустыни – иссушенного моря бесплодия, частички земли в постменопаузе – быстрее, чем рассчитывал.
Глава четвертая
Я почти заблудился в центре пустыни.
Умеренный климат остался позади. Мужчине с заправки солнце выжгло глаза, а сухой воздух выгравировал лицо мелкими морщинами. Мужчина не говорил. Это было вчера. Или позавчера. Позавчера или все-таки вчера… Мою карту унес ветер. Воздух сушит легкие. Я задыхаюсь.
Здесь никого, ни единой души.
Я беспомощно плутаю в центре пустыни; ни карты, ни проводника, ни компаса. Вокруг старым веером разворачивается пейзаж; этот веер давно растерял разноцветные шелка, остался только голый остов, желтоватые палочки из состарившейся слоновой кости, в мире, где, поскольку я еще жив, мне нечем заняться. С этих земель сняли шкуру, их освежевали, лишь эхо создает видимость присутствия людей. Пустыня сверкает и искрится, источает смрад и изнывает от зноя, ее кожа шелушится, отслаивается, трескается, покрывается волдырями.
Я обнаружил рельеф под стать рельефу моего сердца.
Глава пятая
На дороге, что бежала по безумному пейзажу из бледных скал, неустойчиво громоздившихся друг на друге в хаотичном порядке, груды белесых безмолвных камней, где кучки гальки обозначали русла рек, высохших еще до Начала Времен, где в сером песке шебуршали змеи и ящерицы, а в небе парили сарычи, у меня кончился бензин, и я целиком и полностью оказался во власти пустыни. Усевшись на водительское сиденье, я мужественно рассмеялся над собственным положением, но эхо превратило мой смех в пародию, и я замолчал. В моем распоряжении имелось: вода в пластиковой бутылке, полтора сэндвича с ветчиной и салатом, завернутого в целлофан, семнадцать сигарет и – я сосчитал – одиннадцать спичек. Опустилась ночь.
Сразу похолодало, словно солнце, нырнув за острые скалы, утащило за собой все тепло, которым в течение дня наполняло песок. Чуть погодя на небо вышел серп луны, пришпиленный незнакомыми звездами где-то вдалеке. Раздался леденящий душу вой, от которого волосы на голове зашевелились; затем повисла идеальная тишина.