— Мои родители, — рассказала Ханка, — полагали, что есть только одно средство от всех наших бед — ассимиляция. Мы должны были превратиться в стопроцентных поляков. Но какие же из нас могли получиться поляки, когда мой дед Ошер, сын вашей тети Ентл, даже польского языка не знал. Когда он приходил к нам в гости, мы просто сгорали со стыда. Мой дед по материнской линии, Юдл, тоже едва говорил по-польски. Как-то раз он рассказал нам, что мы происходим от испанских евреев, тех, которых выгнали из Испании в пятнадцатом веке. Наши предки сначала пришли в Германию, а потом, во время Столетней войны, в Польшу. Я всегда ощущала свое еврейство. Ядзя и Здислав оба были светловолосые и голубоглазые, а я — темная. Меня рано начали мучить вечные вопросы: для чего человек рождается? почему умирает? чего хочет Бог? почему в мире так много страданий? Мама заставляла меня читать польские и французские романы, а я тайком читала Библию. Когда в Книге Притч я наткнулась на слова: «Миловидность обманчива, и красота суетна», я влюбилась в эту книгу. Может быть, именно потому, что моя семья боготворила телесную красоту, я развила в себе стойкую ненависть к плоти. И мать, и сестра восторгались привлекательностью киноактрис. В танцевальной школе главными темами разговоров были бедра, ляжки, щиколотки, груди. Стоило кому-нибудь из воспитанниц прибавить четверть фунта, наш педагог устраивала дикий скандал. Мне все это казалось мелким и пошлым. От бесконечных тренировок у нас были неестественно развитые мышцы и мозоли на ногах. Меня часто хвалили за мои танцевальные успехи, но на самом деле я была одержима дибуком старого талмудиста, одного из тех седобородых стариков, которых прогоняла наша служанка, когда они приходили к нашему дому просить милостыню. Мой дибук спрашивал меня: «Перед кем ты собираешься танцевать? Перед нацистами?» Незадолго до войны, когда польские студенты устроили охоту на евреев в Саксонском саду, а Здиславу пришлось стоять на лекциях в университете, потому что он отказывался сидеть на специальных «еврейских» скамьях, мой брат стал сионистом. Но мне было ясно, что все эти неверующие евреи в Палестине больше всего хотят походить на гоев. Брат играл в футбол. Он был членом спортивного клуба «Маккаби». Он поднимал гири, чтобы нарастить мускулы. Как жутко, что все мои жизнелюбивые родственники погибли в лагерях, а меня судьба забросила в Аргентину.
Испанский я выучила легко, слова словно сами в меня входили. Я пробовала танцевать на еврейских праздниках, но здесь это мало кому нужно. Здесь полагают, что конец всем нашим несчастьям положит еврейское государство. Странная идея! Там нас окружают орды врагов, у которых та же цель, что у Гитлера, — всех нас уничтожить! Десять раз у них не получится, но на одиннадцатый случится непоправимое. Я так и вижу, как евреев загоняют в море. Слышу рыдания женщин и детей. Почему самоубийство считается грехом? По-моему, оставить жизнь со всеми ее беззакониями — это величайшая добродетель.
В тот вечер я не спросил Ханку, когда она придет ко мне в следующий раз. Назавтра была назначена моя лекция в «Театр Солей», и я был уверен, что она захочет меня послушать. Я не выспался прошлой ночью, поэтому сразу же лег и уснул. Проснулся я от того, что, как мне показалось, кто-то шептал мне в ухо. Я попытался включить прикроватное бра, но лампочка не загоралась, стал нашаривать стенной выключатель, но никак не мог его найти. Перед тем как лечь, я повесил на стул пиджак, в котором лежали паспорт и дорожные чеки, — стул исчез. Неужели меня ограбили? Я, как слепой, кружил по комнате, периодически ударяясь обо что-нибудь то локтем, то коленкой. В конце концов я наткнулся на стул. И паспорт, и дорожные чеки были на месте. Но бодрости от этого у меня не прибавилось. Мне приснился какой-то кошмар, и теперь, стоя в темноте, я старался его припомнить. Я закрыл глаза, и меня сразу же окружили мертвецы. Они творили что-то невообразимое; выкрикивали какие-то безумства. «Все, хватит, — пробормотал я. — Скажу, чтобы она больше не приходила. Эта Ханка — мой ангел смерти».
Я уселся на краешек кровати, завернулся в одеяло и попытался разобраться в своих ощущениях. Эта поездка пробудила все мои страхи. Я не сделал никаких заметок для своей лекции «Литература и сверхъестественное», и, кто знает, может быть, я все забуду и буду стоять, как столб, не зная, что сказать; в Аргентине случится кровавый переворот; Россия и Соединенные Штаты развяжут ядерную войну; я заболею какой-нибудь неизлечимой болезнью. Дикий вздор лез мне в голову: что, если я лягу в постель, а там — крокодил; что, если Земля расколется надвое, и та половинка, на которой останусь я, улетит за пределы нашей Солнечной системы; что, если мне только кажется, что я в Аргентине, а на самом деле я уже на том свете? У меня появилось жуткое чувство, что Ханка где-то тут, в комнате. В левом углу я заметил нечто, смутно напоминающее человеческую фигуру, некое пятно, не сливающееся с окружающей темнотой. Мне казалось, что я различаю плечи, голову, волосы. Лица я не видел, но чувствовал, что призрак издевательски ухмыляется, презирая меня за малодушие. Господи, эта поездка отбросила меня в те времена, когда я, юный учащийся хедера, боялся спать один, потому что мне казалось, что вокруг моей кровати ползают чудовища: они дергали меня за пейсы и вопили дикими голосами. Я начал молиться, чтобы Всемогущий оградил меня от наваждения. Похоже, моя молитва была услышана, потому что вдруг вспыхнула лампочка. Я увидел в зеркале свое лицо, бледное, как после обморока. Подошел к двери и проверил, хорошо ли она заперта. Потом на ватных ногах вернулся в постель.