— Ваш муж спас мне жизнь, — сообщил Эжен, — и не раз.
Лавалетт покраснел и, стесняясь, принялся мять шляпу.
«И теперь этот благородный человек может спасти девичье сердце, — подумалось мне, — если только девица ему позволит».
29 октября, раннее утро
— Вы заплатили за это триста двадцать пять тысяч? — Бонапарт смотрел на замок Мальмезон, на его осыпающийся фасад, на требующую починки крышу, на треснувшее стекло в окне второго этажа.
— Но, Бонапарт… — начала было я, собираясь напомнить ему, что он сам предлагал за это имение триста тысяч, но затем передумала. — До Парижа меньше часа езды, угодья превосходны. К тому же одна только винодельня приносит ежегодный доход в восемь тысяч франков…
Ну хорошо, семь.
— По мнению агента, это исключительно выгодные условия.
— Курятник, и тот выглядит престижнее.
Под конец дня, объехав верхом угодья, осмотрев отару овец и поговорив с дворецким о содержании сахара в виноградном соке этого урожая, Бонапарт и сам проникся очарованием имения. В сумерках мы вдвоем сидели у пылавшего камина, играя в нарды. Гортензия тем временем исполняла на фортепиано свое новое сочинение, а Эжен чинил рыболовные снасти.
В девять часов мы с Бонапартом, взяв с собой свечи, ушли в продуваемую сквозняками спальню; стуча зубами, укрылись холодными одеялами и стали нащупывать ступнями горячий кирпич, завернутый во фланель. Затем, согревшись, болтали и занимались любовью, а потом снова говорили и снова любили друг друга.
Вечером, Париж
Вернулись в город. Сегодня днем встречалась с коммерсантами. Бонапарт желает отремонтировать Мальмезон, обновить обстановку, привести в порядок сады. Ему там понравилось.
30 октября
— О чем задумались? — Я подтолкнула Бонапарта ногой. Неподвижный, как статуя, он сидел на краю кровати.
— Что мне надо поговорить с директором Гойе, — наконец ответил он, как бы очнувшись.
— По поводу?
С кипой газет под мышкой вошел Фовель.
— Генерал, ваша ванна готова, — торжественно изрек он.
Бонапарт встал, взял у секретаря крошечную чашку турецкого кофе и одним глотком осушил ее.
— Мою кандидатуру нужно выставить на пост директора.
Три часа пополудни
— Довольно! — Бонапарт потянул за сапог и скинул его с ноги. Тот пролетел через прихожую и ударился о дверь.
— Директор Гойе не помог? — Я шла за Бонапартом, подбирая его сапоги — грязные, отчаянно нуждавшиеся в чистке.
Бонапарт бросился в кресло и сердито уставился в камин. На нем были кожаные лосины, одолженные у актера Тальма, чтобы прийти на встречу с директорами прилично одетым. Привлекая внимание Бонапарта, я потянула его за большой палец ноги.
— Я объявил ему, что хочу быть директором.
— И что он ответил? — И в Италии, и в Египте Бонапарт проявил себя замечательным администратором. Кому, как не ему, стать одним из директоров?
— Гойе высмеял меня! «Вы еще так молоды… конституция не позволит… это было бы незаконно», — передразнивал Бонапарт. — «Незаконно»! Конституция душит страну, а они молятся на закон, будто это слово Божье. Забывают, что мы сами ее создали — и только мы можем изменить.
Он принялся ходить туда-сюда, заложив руки за спину.
— А если не захотят, то я сам ее изменю!
31 октября
День, насыщенный лихорадочной деятельностью: планировала посадки, принимала ремонтные работы. Привели новую лошадь для Гортензии — коренастую гнедую кобылу. Она бегала по загону и ржала, чувствуя присутствие Пегаса.
«Спасибо за лошадь, генерал Бонапарт», — с привычной учтивостью поблагодарила Гортензия отчима, как будто тот гость, а не близкий ей человек.
Ближе к вечеру мы всей семьей поехали верхом осматривать угодья. Разговаривали с рабочими.
На обратном пути Эжен и Бонапарт поскакали наперегонки.
— Знаешь, Гортензия, Бонапарту будет приятно, если ты станешь называть его папой, — вскользь заметила я, когда наши лошади пошли рядом ленивым шагом.
— Да, мама, — ответила моя дочь, и ее глаза наполнились слезами.
Без даты
Сегодня вечером Бонапарт стоял перед фортепиано, глядя в ноты пьесы «Выход из Сирии» — песни в ритме марша, написанной Гортензией в ту пору, когда она волновалась о находившемся в Египте брате.