— Прекрасно выглядишь, мам, — произнес он беззвучно одними губами и заулыбался; я уже начала привыкать к этому изумленному взгляду. Не сомневаюсь, мой сын еще помнит толпы, стоявшие на улицах, по которым в крытых двуколках везли заключенных к гильотине. Но вспоминает ли он эти скорбные процессии? Вспоминает ли, глядя на свою мать в золоченой карете, как заглядывал в окошко ее тюрьмы? Не забыл ли Эжен своих слез, когда у нас не было хлеба, когда он ложился спать голодным? Помнит ли своего отца?
Да, решила я тогда, глядя в толпу, кивая и помахивая рукой, как настоящая королева: мой сын думает о таких вещах. Наверное, все мы вспоминаем те дни.
Вероятно, память о тех ужасных временах породила эту дикую радость, которая, казалось, наводнила наш прекрасный город, несмотря на холод и мокрый снег. «Да здравствует император!» Да здравствует человек, спасший нас! — подумала я, и благодарно посмотрела на своего нетерпеливого мужа. Да здравствует Наполеон!
К входу в Нотр-Дам мы прибыли к одиннадцати часам. Пушки выпалили, колокола зазвонили, толпа разразилась приветственными криками. Когда мы выходили из кареты, выглянуло солнце.
— Ну вот! — кивнул Бонапарт, будто ожидал этого.
Во дворце архиепископа рядом с Нотр-Дамом было тепло, пылали дрова в каминах. Из-за того, что все бегали туда-сюда, казалось, что мы за кулисами театра. Четыре лакея помогли Бонапарту облачиться в его имперские одежды.
— Ну? — ждал он одобрения, поворачиваясь ко мне.
Император! Хотя, сказать по правде, он больше походил на бубнового короля, каким того изображают на игральных картах; в горностаевой мантии он казался ниже своего роста. Выражение лица у Бонапарта было страдальческим — вероятно, из-за тяжести облачения. Моя мантия тоже была так тяжела, что я едва могла двигаться, даже при помощи княгинь.
Затем наконец мы процессией направились в собор. Впереди меня шли герольды, пажи, церемониймейстер (он крутил головой, чтобы убедиться: все идет, как положено), угрюмый Иоахим с прекрасной короной на малиновой подушке, управляющие и конюшие — в десяти шагах друг от друга.
— Итак? — сказала я графу Этикету и обернулась убедиться, что княгини (Элиза, Каролина, Паулина, Гортензия и Жюли) готовы подхватить мой длинный шлейф, а пажи, в свою очередь, стоят в готовности нести их собственные шлейфы.
По сигналу графа Этикета мы все двинулись вперед — очень, очень медленно. Вот уж действительно, как сороконожка! Перед тем как войти в собор, я оглянулась по сторонам и улыбнулась дочери. За ней я увидела Бонапарта, дававшего знак Жозефу, Луи, де Камбесересу и Лебрену поторопиться и подобрать его мантию. За Бонапартом и маршалами я заметила моего жизнерадостного сына — он так терпеливо ждал! Я поискала в толпе Маленького Наполеона и его гувернантку и наконец нашла их подле входа в собор. Послала ему воздушный поцелуй. Маленький Наполеон улыбнулся и помахал мне рукой: до свидания, бабушка, до свидания!
Никогда не забуду, как вошла в Нотр-Дам. Присутствующие забыли о правилах и разразились аплодисментами, когда четыре оркестра заиграли триумфальный марш. Свет, струившийся сквозь витражи, огромные гобелены, расписанные задники, голуби, летающие над сверкающей толпой, колышущиеся перья плюмажей, сверкающие драгоценные камни — все это напоминало сказку из «Тысячи и одной ночи».
К алтарю мы подошли около часу дня. Папа Пий VII, прождавший на холоде несколько часов, сидел рядом с большим алтарем в простых белых одеждах. «Дочь моя», — прочла я у него в глазах, когда мы приблизились.
Ангельские голоса хористов запели «Коронационную мессу» Паизиелло. Мы с Бонапартом поднялись по лестнице к тронам перед алтарем. Я была рада сесть. Бонапарт казался спокойным, словно нас коронуют что ни день.
Началась церемония. Папа, гнусаво читая текст мессы, благословил имперские эмблемы: кольцо, саблю, мантию и скипетр. Бонапарт дважды подавил зевок. Затем, после гимна «Приди, Дух животворящий», мы с Бонапартом встали на колени на большие бархатные подушки, святой отец взял новую бутыль с елеем и тройным помазанием освятил сначала Бонапарта, а затем и меня, повторяя: «Рассыпь, о Господи, моими руками сокровища милости Твоей и благословение на слугу Твоего». Бонапарт слушал с набожным выражением лица, но, подозреваю, его раздражало масло на руках, и он думал, можно ли как-нибудь его вытереть.
Затем папа поднял корону с подушки на алтаре. Бонапарт снял золотой венок, взял у Пия этот безусловный символ власти и, повернувшись лицом к собравшимся, возложил на себя. Все только ахнули. В этот момент от свода отвалился камешек и упал Бонапарту на плечо, но тот даже не моргнул. Его лицо излучало сияние, которого я никогда раньше не замечала. Он выглядел… героически, другого слова не могу подобрать. Я двинулась к алтарю и встала на колени возле мужа, молитвенно сложив руки.