Где же мама и отец? Я оглядела окна, но все они были закрыты ставнями от полуденного солнца.
Первой приветствовать нас из ветхого дома выбежала Да Гертруда.
— Приехали! Приехали! — Она размахивала большими руками, как мельница крыльями. Нижняя губа у нее дрожала. Она схватила меня в объятия и так сдавила, что выжала весь воздух. Поворачивала вправо и влево, восхищаясь моим парижским нарядом. — Господи, девочка моя, вы только посмотрите на нее — настоящая дама! Но как же ты похудела! — Она заплакала, выкрикивая что-то на языке чернокожих.
За девять лет моего отсутствия Да Гертруда постарела, лицо покрылось морщинками, похожими на овраги на склоне холма, но глаза оставались такими же ясными, как прежде. В ее объятиях я снова почувствовала себя девочкой.
Затем, как по волшебству, нас окружили рабы, служившие в доме, знакомые лица моей юности, и все что-то кричали, все по очереди заключали меня в объятия и пританцовывали вокруг нас.
— Посмотрите на них, какие платья! Даже малышка вся в лентах! Такая красавица в этой шляпке! — Был тут и старик Сильвестр, такой же смешной, как всегда. Трубка у него под дождем то и дело затухала. Сердце мое переполняла любовь окружающих. Я и сама, оказывается, так скучала по ним!
Растроганная, я стала искать в бархатной сумочке носовой платок.
— А это — Гортензия, — представила я дочку, утирая глаза.
— О, раз она улыбается… — Да Гертруда вытащила из кармана кусок стебля сахарного тростника. — Пробовала когда-нибудь такое?
Гортензия с подозрением осмотрела тростник и вопросительно взглянула на меня. Я поцеловала ее в грязную щеку.
— Пожуй. Это вроде конфеты.
Подувший ветер принес тучу, туман превратился в проливной дождь. Я подхватила Гортензию, и мы с Да Гертрудой побежали на веранду.
— Как мама? Как отец? — Я поставила Гортензию на пол. Почему родители не встречают меня?
— Твой отец нездоров. — Да Гертруда открыла тяжелую дверь в сахароварню и взяла Гортензию за руку. Я вошла следом за ними.
Пол в котловой комнате был усыпан стеблями тростника. В нос нам ударил знакомый запах сахарного сиропа. В углу я увидела ведущую в подвал лестницу — к комнате, где я когда-то отбывала наказание. Неужели это было на самом деле?
Наверху послышались голоса. Я стала подниматься по скрипучим деревянным ступеням, в коридоре было темно.
— Мама!
Она появилась передо мной в коричневом муслиновом платье и белом чепце из гофрированной ткани. Все такая же строгая, как раньше, только в глазах появилось что-то новое; я не поняла, что именно.
— Вы только посмотрите на нее! — Она взяла меня за руки и отступила назад, рассматривая меня. — Ты исхудала, Роза.
— И ты тоже.
Она сильно постарела, чего я совсем не ожидала.
— Ты выглядишь как картинка.
Руки у нее были шершавые и сухие.
— Ты видела Гортензию? — спросила я.
— Твою дочку?
Мы обе обернулись, услышав хихиканье Гортензии. Вошла Да Гертруда с моей девочкой на плечах. Гортензия улыбалась: в одной руке был зажат стебель тростника, другой она держалась за голову Да Гертруды, закрывая ей глаз.
— Вот так же я и тебя носила, Роза, — сказала Да Гертруда. — Помнишь?
Я улыбнулась, взяла на руки Гортензию и повернулась к маме.
— Вот моя девочка, — сказала я.
Мама погладила пальцем гладкую кожу на руке Гортензии, которая замерла, засунув в рот тростниковый стебель.
— Какая миленькая! — Глаза у мамы блестели. — На отца похожа, да?
— Да.
— Я не мальчик! — возмутилась Гортензия.
Я поставила ее на пол.
— Она большая для своего возраста, — сказала я. — Здоровая, очень умная. И активная. — Я вздохнула, глядя на кружившуюся на скользком деревянном полу Гортензию.
— Ребенок в доме — хорошо для всех нас, — сказала мама. — Мы тут все слишком старые.
— Это, должно быть, девочка Йейеты! — донесся низкий голос из гостиной. Это был отец, несомненно обращавшийся к Гортензии, которая уже кружилась в соседней комнате.
— Нет, это не я, — сказала Гортензия. — А кто такая Йейета?
— Не знаешь, значит?
Вслед за мамой я вошла в гостиную. Там, опираясь на трость с кисточками, стоял отец, одетый в заплатанную охотничью куртку поверх ночной рубашки. У его ног посапывал старый мопс с белым пятном на морде. Бабушка Санноа умерла почти три года назад, а спустя год за ней последовал и один из ее мопсов.