— Дров мало, — возразил он.
— Делай, что можешь.
Ланнуа помогла мне подняться в спальню Фэнни и раздеться, при этом то и дело сокрушенно цокала языком. В глазах у нее стояли слезы.
— Я не могла мыться, — сказала я, стыдясь нечистоты своего тела и выпирающих ребер. — Воды не было.
Ланнуа помогла мне забраться в большую ванну для стирки белья, Фэнни добавила в воду душистых и целебных трав, а потом принесла мне чистое белье с кружевами.
— У меня вши, — призналась я.
Фэнни пожала плечами.
— У нас у всех вши, — ответила она и подвела меня к табурету.
Она медленно вычесывала гниды и рассказывала. Как скрывалась на чердаке в Валансьене, как вернулась в Париж в тщетной надежде вызволить из тюрьмы свою дочь Мари, о своем заключении в Порт-Ройале, о героическом спасении Мишеля де Кюбьера.
Я слушала и не слышала. Передо мной стояло зеркало в позолоченной раме. Из него на меня смотрела незнакомая женщина. Ее изможденное, лишенное цвета лицо было исчерчено морщинами. Черные зубы, ввалившиеся глаза, пугливый настороженный взгляд.
Не удивительно, что дети не узнали меня. Эта женщина не была их матерью.
Кто же она в таком случае?
Я не хотела знать.
Сейчас, когда я пишу эти строки, почти пять часов пополудни. Я сижу за письменным столом в комнате для гостей у Фэнни. Я поспала, совершила скромный туалет, оделась в одно из платьев Фэнни — оно висит на мне как на вешалке.
За окнами улица Турнон. Звонит колокольчик: едет фургон старьевщика. Этот звук вызывает воспоминания — более реальные для меня, чем эта комната, в которой я теперь живу, воспоминания о монастыре кармелиток, о заключенных — моих дорогих друзьях, которые сейчас лежат на соломенных тюфяках, прислушиваясь к шагам стражника, к звону его колокольчика, возвещающего ужин.
Странно, но душа моя стремится к ним. Находясь здесь, вне тюремных стен, я не могу найти себе места. Я от мира сего, но я не от мира сего. Подобно призраку, я восстала из мертвых.
8 августа
Сегодня чувствую в себе больше сил, уже готова к встрече с реальностью.
— Расскажите мне, — попросила я Фэнни.
— Еще не время, — возразила она.
— Меня ничто не может ранить. — И в самом деле, я чувствую себя уже мертвой, но держу это при себе, никому не говорю.
Она подошла к письменному столу и достала из ящика синий сложенный платок, в котором было что-то завернуто.
Я развернула — каштановые волосы, длинные, волнистые.
— Александр, — пояснила Фэнни.
Я подняла глаза.
— Попросила тюремщика срезать.
— Вы… вы были там? — Я почувствовала покалывание в кистях рук. — Вы видели?
Разве я хотела об этом спросить? Хотела знать?
— Мне казалось, что Александр не должен умереть в одиночестве.
Я вжала лицо в колени, стараясь сдержать слезы. Как я почитала эту женщину, ее упрямую, странную силу!
— Роза, тебе дурно?
Выпрямившись, я втянула в себя воздух.
— Простите меня, это была минута слабости.
— Ты бы сделала то же, — сказала она.
Неужели это правда?
— Он, конечно, знал, что вы рядом.
— Это еще не все. — Фэнни передала мне памфлет. Мне бросилось в глаза имя Александра.
— Что это? — спросила я. — Он написал?
В глаза бросилось мое собственное имя. Адресовано мне; я пробежала глазами текст.
«Я — жертва…
Братская любовь к вам…
Хранить память обо мне…»
Слова прыгали у меня перед глазами.
— Где вы это взяли? — Я перевернула листок, покрытый печатным текстом. В нижнем правом углу стояло: «Один су». — Вы это купили?
— Купила у Люксембургских ворот. Их продавал молодой человек в тоге. У него их была целая корзинка. — Фэнни замолчала. — По-видимому, это последнее сочинение Александра обращено к тебе.
«Прощайте, дорогой друг…
Утешьтесь ради наших детей…»
Мне было трудно дышать; я встала и подошла к окну.
— До чего это в духе Александра: устроить так, чтобы его последние слова были опубликованы, — проговорила я.
— Роза, он думал о чести семьи, о детях.
— Я понимаю, — сказала я, глядя в окно. Две женщины поддерживали пьяного, шедшего по улице. — Он влюбился в мадам Кюстин, сноху генерала Кюстина.
— Дельфинию Кюстин? В эту глупую блондинку? — Фэнни презрительно фыркнула. — Это не могло доставить тебе удовольствия.
Я опустилась на обитый материей табурет перед камином.
— Не могу вспомнить, — безучастно проговорила я.
В МОЮ ЖИЗНЬ ВТОРГАЮТСЯ ПРИЗРАКИ