Но высказывалось все это почему-то Ефиму и в выражениях гораздо более страстных и брутальных, так что определение «одр ливанский» было самым безобидным.
— Ну, давай я исполню эти, как ты их называешь, супружеские обязательства! — взорвался Ефим. — Не обещаю пурпурных седалищ и ворот Барбтрабима, но озерки есевонские будут, если уж мы перешли на этот блядский язык, сосцы твои два козленка!..
— Ой-иии! — запела Вера, и голос ее сказал больше слов. — Сиди уж, козленок!
— А что такое он может, чего не могу я? — уязвился Ефим. — И откуда ты это знаешь, если он не «восходил»?
— Вы куда-то не туда завернули, — напомнил о себе Фома. — Вопрос о моем освобождении, а вы о каких-то одрах и кедрах?
— Вот видишь! — ткнул пальцем Ефим. — Ему нужна свобода, а не ты!
— А ты поправь ему голову, как же можно отказываться от меня в здравом уме?
— Правил уже! Он теперь вообще неизвестно где и чей пациент… английский, наверное!
Фомы словно не было, он был клиент.
— Ты хочешь сказать, что все — надежды нет?
— Есть вера! — хохотал в истерике Ефим.
Дальше разговор стал для Фомы совершенно непонятен, какой-то договор, какая-то неустойка. Слово за слово, они уже угрожали друг другу, потом Вера бросилась бежать куда-то. Докладывать или закладывать, что ли? Ефим за ней, забыв о Фоме, как об игрушке, и он опять начал строить свою башню из домино…
Пришла Ирина, она всегда приходила в одно и то же время. На этот раз она почти ничего не говорила, а только сидела, внимательно рассматривая его, словно прощаясь, он тоже молчал, потом ушла, так ничего и не сказав, погладив только по голове.
Но он этого не заметил. Он трудился над башней — сосредоточенно, выверяя каждое движение, находя точное место костяшкам, предвидя любую оплошность, любое колебание воздуха. Он понял — башня должна выглядеть, как винтовая лестница, как спираль, но самое главное — угол, под каким она должна скручиваться, угол должен плавно меняться, как у ДНК, чтобы компенсировать все колебания воздуха и основания. Когда башня была готова, он не поверил себе, слишком хрупким и ненадежным казалось это сооружение, и слишком совершенным. Он сказал себе, стараясь не дышать, что если она простоит, пока он досчитает до трех, то выйдет отсюда. И начал считать: раз, два…
Дверь резко распахнулась.
— Келдыш, пора на горшок!
— Три! — в отчаянии выкрикнул Фома, чтобы успеть и видя, как рассыпается, на глазах, его надежда, его вера.
И столько было искреннего чувства в этом крике, что Петрович невольно качнулся в сторону падающей башни, чтобы поддержать. Этого было достаточно. Три удара, все по оси главного меридиана, с последним, четвертым, в точку затмения, и Петрович, как Голиаф, безмолвно опустился на колени. «Теперь обрезание!» — хмыкнул Фома, разрывая смирительную рубаху, которую обязан был носить постоянно, и туго пеленая санитара по последней смиренной моде.
Вовремя, потому что тот зашевелился, замычал рукавами во рту.
Спустя минуту, Фомин вышел из комнаты отдыха, совершенно другим человеком, отдохнувшим.
— Значит, мне не удалось, — пробормотал Доктор, увидев его.
Он был уже без страшных штырей в голове, а может, никогда и не был в них, как говорил Ефим, но руки его были связаны рукавами под кроватью.
— Чего не удалось?
— Убить тебя.
Фомин не очень удивился этому заявлению. Чего только с ним не делали — убивали, женили, хоронили, разрывали на части и выбрасывали в окно, а оказалось, что он просто сумасшедший. С книгой. Огромный вклад в развитие психо-парковой скульптуры — психопатическая вариация девушки с веслом — идиот с книгой. Теперь вот еще один сумасшедший, сумасшествие которого отчасти и его, Фомина, вина. Он со вздохом склонил голову: мол, на, если хочешь!
— Причем здесь я? — скривился Доктор (он все понял). — Они хотят завладеть твоим мозгом!..
По словам Доктора выходило, что Ассоциация и Томбр, описанные в его книге, гоняются за Фомой с мозгочерпалками наперевес. Книга не бред, а их, с Фомой, настоящая жизнь. Открытый мир. Что-то опять про переходы, замки, пространства.
Фома понимающе кивал. На просьбу развязать руки тактично погладил одеяло.
— А потом ты попросишь меня закрыть глаза. Знаю я уже все, милый Док. У меня из-за тебя голова, как глиняный горшок — из одних черепков.