— Я за рыцарскую честь… любого! — уверял Тристрам Фому.
— Во-во! — Фома оглядел жуткий притон. — Только где ты здесь найдешь еще одного такого дурака, согласного за это умереть?
Тристрам упрямо тряс кудрями:
— Была бы честь — дурак найдется!
— Тоже верно! — согласился Фома. — А о ней ты подумал? Ты-то слово дал, а она за что страдает? Отдать любимую женщину старику, который, к тому же, хотел извести тебя, как ты себе это в голову-то впятил?!
— Я слово дал!
— А теперь пьешь, как индеец! Он тебя купил, как мальчишку. Ты бы послушал, что о тебе пишут, дубина! «И он ушел, напевая охотничью песенку…» Ну не срам ли, Тристрам? Высокородная Изольда ему чуть ли не в любви признается, скромно намекая на свое расположение — большего и ждать нельзя от дамы такого положения, подумать только — королевская дочь!.. А он насвистывая уходит, тоже мне чеховский персонаж!
— Чё? — не понял рыцарь. — Кто?.. Где пишут?
— Везде! — махнул рукой Фома. — На каждом заборе! Да еще и пример берут. Чего ты добился?
— Безупречности!
— Да кому она здесь нужна, твоя безупречность, Тристи? Посмотри!..
Вокруг них плавали такие матросские физиономии, что того и гляди, получишь удар ниже ватерлинии. Безупречной здесь казалась только отчаянно-шальная беспросветность, с каковой погружались в трехгрошевый напиток отпетые флибустьеры и синие от развлечений матросни портовые проститутки. Буйное братство во проказе всем своим забубенным видом пело песню: «день последний, но он мой!», — не говоря уже о ножах, что разбойно торчали в каждом взгляде.
— Это же притон, Тристрам! Нравственный лепрозорий! Где ты видишь Круглый стол?
— Судьба такая! — вздохнул рожденный в печали.
— Судьба… слово дал! Слушать тебя тошно!.. Да иди ты!..
Фома оттолкнул какого-то назойливого бродягу, который, вот уже полчаса, пытался продать ему поддельный янтарь. Он уже несколько раз втолковывал незадачливому торгашу, что янтарь размером с арбуз надо продавать на овощном базаре.
— А что это за идиотская шутка с оружием в постели? Ты не охренел — спать с женщиной и мечом сразу? Ты бы еще коня в постель положил, извращенец! Я не понимаю, как Изольда все это вытерпела и не послала тебя в дурдом, в Бедлам, к королю Лиру? Ну скажи, зачем тебе это понадобилось?
— Чтобы слово не нарушить, — глупо ухмыльнулся Тристрам.
Он и говорил-то уже плохо. Глаза его, когда-то светлые и ясные, мутно выплыли из кружки с грогом, глядя в разные стороны, но никого не видя.
— Ой чума-а! — схватился Фома за голову, шумящую уже сурово, как брянский лес. — Сам не ведает, что творит! Ведь, небось, хотелось слово-то нарушить, а, целибат-то свой противоестественный?
— Ну, вообще, конечно, жалко, — вдруг согласился рыцарь, и вздохнул с тоской. — Если бы вернуть хоть на секунду, я б ее!..
Он угрожающе сверкнул глазами в разные стороны, как мигалка милицейская.
— Точно? — подозрительно переспросил Фома.
— Точнее быть не может! Чтоб я!..
И Тристрам поклялся самой страшной клятвой, чем поверг в изумление ее постоянных обитателей. Никогда здесь не слышали столько страшных ругательств и клятв без единого слова мата.
— Верю! — сказал Фома, сам готовый клясться в чем угодно от местных напитков. — Ну, если снова!..
— А что мо-ожно? — пьяно удивился печальный рыцарь, и попробовал закурить какую-то вонючую цигарку.
Но не успел. Фома перенес его на белые утесы и бурые скалы Ирландии Ангвисанса.
— А нет другой легенды, чтобы все так же, но со счастливым концом?..
Луна стыдливо укрылась облачком, но глаза у Мэи горели за все небесные светила сразу.
— А-а! — обрадовался Фома. — Правильно, Мэя! Конечно есть, раз уж мы этого хотим!
— А почему вы ее не рассказали?
— Привык приукрашивать, — вздохнул Фома. — Сейчас организуем!..
Он легко коснулся ее головы и Мэя погрузилась в зыбкий сон, так рассказывать было легче.
Потом показал, как он встретился с Тристрамом в подозрительной таверне с пьяной матросней и дешевыми задорными шлюшками. Убрал дикую драку, которую затеял обиженный за фальшивоянтариста припортовый люд, и в которой Тристрам рассчитался, наконец, за систематический недолив рома. Только вместо себя он придумал другого странствующего рыцаря, друга Тристрама — Баламура…