— Томас! — закричал тогда Фома, поднимая руку в знак того, что не собирается воевать. — Тезка!.. Посмотри, кто к тебе приехал! Председатель Независимого Пенсионного Фонда Его Величества Иезибальда Четвертого, сэр Томас, ныне граф Иеломойский-Бризан!..
Так называлось местечко, где они разгромили сводный отряд Хруппа и гимайцев, и так звучал теперь титул графа.
— Ну-ка, выходи побыстрее и облобызай своего господина, дубина!..
Дверь трактира нехотя, со скрипом, отворилась и оттуда вышел, подслеповато щурясь на солнце, здоровяк Томас. Из-под руки его выглядывал маленький слепой поганинец, со скрипкой, как с ножом.
— Ну? — спросил Фома. — Не узнаешь что ли, старый хрен?.. И долго я буду тут стоять под прицелом этих молодчиков? Или вам королевский указ не указ?!
Старина Томас всплеснул руками, как это делают люди, совершенно не умеющие удивляться, но вынужденные.
— Сэр Томас! — заныл он невыразительно. — Какая радость!
— Нечаянная!.. — Горячил Фома коня, чтобы, в случае чего, сразу оказаться за спиной лучников. — Я вижу, как вы обрадовались! Хоть бы с прицела сняли, радостные мои!
Луки неохотно опустились, но стрелы из них пока еще не вынимались.
— Ну, так как мы будем выражать радость? — спросил Фома, все еще не трогаясь с места; льстивый голос трактирщика его не обманул, несмотря на состояние близкое то ли к пьяной эйфории, то ли к голодному обмороку.
— Где счастливый плач, где хватание моей руки и целование стремени для мольб всяких? А, старый хрыч?.. Или я не на родной сторонке? Всех выпорю на конюшне!..
Луки снова поднялись на уровень его груди и Фома вспомнил, что она ничем не защищена.
— Может быть! — добавил он миролюбиво. — Не надо воспринимать все так буквально, господа!
Несмотря даже на такую интонационную уступку, «господа» были непреклонно напуганы, стрелы могли вот-вот сорваться с дрожащих струн…
— Ну ладно, может кто-нибудь подойти и взять у меня королевский указ? Или что, Томас? — спросил Фома совсем другим тоном.
За изгородью произошло совещание и хвала местному Гермесу нашелся один грамотный или, вернее, смелый человек. Из кустов вышел древний старик, которого, скорее всего, никому не было жалко, и он, слепо тычась палкой во все стороны, едва нашел правильное направление. В то же время Фома успел заметить, как кто-то порскнул в лес, мелькнув беленой рубахой и портками…
Старик шел явно мимо.
— Ау, дедушка, я здесь! — подавал ему сигналы Фома. — Смотри не уйди в Гимайю, там теперь долго кушать будет нечего!..
Получив бумагу, дед деловито обнюхал ее и вприпрыжку поковылял обратно.
— Настоящая! — проскрипел он, непонятно что имея в виду — бумагу или печать.
Дед умел грамоте носом.
— Сукины дети!.. — Гарцевал граф на вороном. — Всех обложу налогами и правом первой ночи! Да — каждой! — вспоминал он краткий курс бесконечной истории партии дармоедов своей родины.
Наконец, бумага была прочитана и из-за изгороди раздался плач-причитание, по силе неискренности не уступающий прежнему радушию трактирщика. Плач набирал силу, но из-за живого забора никто не появлялся.
— Ваше сясьво! — донеслось, наконец, до Фомы. — Ведь мы что? Ведь мы скоты, бараны и свиньи! А вы кто? Вы отец нам родной!
— Ну, конечно!.. — Фому такое родство не устраивало.
— Да что же это такое, выйдет уже кто-нибудь меня встречать?! — вскричал он, и рискнул сам поехать навстречу своим рабам.
Те, как стояли, так и упали, забыв о стрелах и моля о пощаде. Волшебная сила неравенства вновь потрясла графа. И лицемерие. Впереди всех бревном валялся Томас. Не забыли еще иеломойцы озорной нрав своего короля и оторванную голову Джофраила…
В трактире было все по-прежнему, даже лошадь с кучей на картине нисколько не постарела от мух, и Фома, проходя, растроганно подмигнул задумчивой кобылке, как старой знакомой. А вкусив, с невесть откуда взявшимся коньячком, неизменное жаркое, сегодня с яблоками, он раздобрел и пообещал скоро всех освободить. Внутренне, добавил он, подозревая, что свобода, как таковая, здесь никому не нужна и даже опасна, впрочем, как и везде. Кому вообще нужна эта свобода?..
— Мы примем декларацию внутренних прав человека, — пообещал он, поднимая очередной тост.
Пить с простым народом это всегда праздник. Публика со спешным обожанием напивалась, прекрасно понимая, что больше такого случая выказать любовь господину может и не представится. Никто не скучал, только Томас бойко стучал мелом по своему черному графитовому кондуиту, записывая выпитое и съеденное на графа, да дедок, что нюхал королевскую грамоту, тайком сливал спиртное в грелку на груди, ибо больше не мог, а отказаться от выставляемого не позволяла неизвестная жизнь впереди. В конце концов, его даже слегка побили, но как-то вяло и не заинтересовано, больше для графа. В общем, картина продолжала оставаться идиллической и нарушал её только трактирщик, со своей неистребимой тягой к прекрасному.