Вдруг ряда три-четыре вперёд мы как-то одновременно увидели знакомую плешь, и понимающе переглянулись. Это был уже упомянутый Иван Иванович Бодюл, глава республики. Само собой справа и слева от него возвышались двое верзил -- телохранители. Мы догадывались, что в зале присутствует еще два-три десятка мужчин в штатском -- только с двумя охранниками он не ходил. И, может, незнакомый парень в пиджаке слева от нас из этих -- что-то был он слишком спортивным и слишком аккуратно подстрижен.
Не все, однако, знали о присутствии Иван Иваныча. Зрители переговаривались, елозили на стульях, но, казалось, какой-то нерв в зале чувствуется. К счастью, на сцену поднялся подтянутый Монтяну в голубой рубашке и коротко сказал -- мы сняли такой-то фильм, нам помогали такие-то люди -- большая им благодарность, съёмочная группа сделала всё, что могла, а о результате судить вам, сидящим в зале.
Мастер лукавил. "Цыганская рапсодия" за день до этого получила Гран-при Каннского кинофестиваля, но мы об этом ещё не знали. Уже позже понялось присутствие Бодюла. Это был партийный контроль в действии -- наподобие того, как неблагонадёжный подводник Маринеско уходил в свой легендарный поход с сотрудником "Смерша" Балтийского флота на борту.
Фильм захватил. Это было то, что ему удавалось -- завораживающая красота жизни при всей её трагичности. Аплодисменты в нашей претендующей на элитарность среде были не приняты, считалось, что художественный уровень -- неотъемлемое свойство мастера.
На выходе из зала мы столкнулись с Монтяну, разговаривающим с кем-то по-румынски. Он оказался среднего роста, приятного пропорционального сложения, с матовой, чуть смугловатой кожей. Ручки были при нас, в карманах всегда лежали бланки требований в фонотеку, и мы запросто могли получить автограф. Но в нашей организации это считалось не комильфо, следовало уважать себя и соблюдать право частной жизни. C великими дозволялось только здороваться. Жаль, что не нарушили неписанные правила.
Толпа растекалась по внутреннему двору телецентра. Мы шли к себе в технический корпус. Какая-то женщина обогнала нас и, глядя в лицо сослуживца -- он был кудрявым и кареглазым шатеном, спросила, не он ли снимался в этом фильме в сцене погони. Она была раза в полтора старше нас, и сослуживец, после секундного колебания, сказал -- нет. При другом раскладе и ответ мог быть иным. Такова волшебная сила искусства.
IV. Московские окна
По Москве прошел слух -- Михай Монтяну женится.
-- Неравный брак, -- хмыкнул выдающийся режиссёр-комедиограф в ресторане Дома Кино, -- получит женишок по ушам.
-- Жениться на малолетке? -- удивился директор фильма, многократный отец от нескольких жён. -- Они же ни на кухне, ни в постели ничего не умеют.
-- Главное, совпасть. Такие глаза у девчонки, -- с восторгом произнёс художник-постановщик, -- только стихи и писать. Повезло человеку.
-- С такой натурой я бы взял её к себе натурщицей, -- скабрёзно пошутил известный скульптор-ловелас.
Комедиограф усмехнулся. Гениальный Николай Гриценко за соседним столиком, предпочитающий приходить в ресторан с молодыми спутницами, сказал:
-- Это вы себе живите со своими грымзами. А он хочет жить как человек.
Действительно, казалось, негоже сорокалетнему холостяку жениться на молоденькой актрисе, почти девочке.
Конечно, своими амурами член партии Михай Монтяну мозолил глаза начальству, и надо было остепеняться. Он числился морально неустойчивым. Его не пустили получать Гран-при Каннского кинофестиваля, и получала его одна Ольга. А то вдруг коварные буржуины подошлют женолюбивому Монтяну обольстительную агентессу.
Говорят, он ошибся в выборе.
Нет! Он был из визуального искусства, он видел человека сразу. Он не ошибся в этой нежной, очаровательной, пленительной девочке. Она могла быть и трогательно женственной, и девичьи-шаловливой, блистательно играя саму себя.
Он искал и выбрал лицо, на котором, шекспировски говоря, -- достоинство могло короноваться! Он видел её невыразимое обаяние. Её уникальный облик успешно использовали потом сторонние режиссеры.
У этой изящной леди сонетов оказались характер и воля, как у многих девочек, закалённых годами подросткового спорта или балета.
Он требовал отдачи перед камерой, а она считала, что он, конечно, очень умный, но всё-таки муж, и мог бы поменьше давить на неё на съемочной площадке. А дома, где ему, в общем-то, было всё равно, она потихоньку становилась главной.
Он был аккуратист -- листок к листку на письменном столе, а она говорила -- завтра придет домработница. Он был щёголь -- ему нужны были глаженые брюки, а она полагала, что мужские носки не её проблема.
Еще пару лет назад она каждый вечер стирала спортивную одежду, чтобы к утру она уже просохла, а здесь получила возможность тратить, сколько считала нужным.
Он пришел как-то с ней к Фане Абрамовне в гости, посидел и пошёл на "Мосфильм", попросив вызвать для Нины такси. Фаня Абрамовна лепила с ней на кухне вареники с картошкой: