Жерико не спеша проходит через Главную площадь, похожую на унылое становище кочевников, где другие волонтеры все еще спят под повозками, между колес, и, позевывая, бродят кашевары, писари, интендантские чиновники. И солдаты Швейцарской сотни, которые только и твердят свое «Gottverdom!»[23], а один ворчит, что, знай он, как это обернется, не стал бы сбривать усы в угоду королю. Водоносы катят на тачках полные бочки. Но торговля идет вяло. Ни у кого нет охоты помыться.
— Я вас видела, — сказала Катрин, когда он возвратился в посудную лавку, — но я не такая нерешительная, как вы, господин Теодор… Зачем вы вздумали покупать у старьевщика заношенное, грязное тряпье? Я бы охотно дала вам платье Фреда… Только мой братец вам по плечо! Его куртка на вас даже не сошлась бы… — В ее словах слышится восхищение этим рослым красавцем, этим «хватом», как говорят здесь. И вместе с тем слова служат ей, чтобы скрыть какие-то свои мысли. Теодор это чувствует. Девушка явно встревожена.
— Что с вами, мадемуазель? Вы говорите одно, а думаете совсем другое.
Ей было неприятно, что он разгадал ее настроение.
— Ничего, ничего, папе что-то неможется. Он просил не говорить вам.
— Однако же мне нужно с ним побеседовать.
— Не знаю, можно ли, — сказала она, — во всяком случае, недолго, его нельзя утомлять…
Когда вокруг совершаются события такого размаха, кажется, что ход отдельных жизней приостановился, что в такой день ничего произойти не может, а все-таки, оказывается, происходит. Должно быть, майор последнее время совсем не щадил себя. Правду сказать, он недомогал еще до поездки в Пуа. Но не обратил на это внимания. Ни за какие блага не пропустил бы он ту встречу в лесу. Возвращался он из Пуа через Дуллан и Сен-Поль. Верхом. А он уже отвык от подобных путешествий. Что же с ним, собственно? Только что был врач и прописал лекарства, отвары.
Пока не увидишь человека в постели, его как следует не знаешь. Майор приподнялся, опершись локтем на подушки. Да он же старик! Прежде всего, без воротника видно, что шея уже дряблая. В комнате темновато, хотя на дворе день; на ночном столике красного дерева в виде колонки оставлена чашка с желто-зеленым снадобьем, тут же ложечка, к которой прилипло немножко белого порошка…
— От Фреда пришло письмо, — с бледной улыбкой произнес больной. — Удачно я выбрал время, чтобы расклеиться, не правда ли? Сынок мой опять поступил в армию…
Как? Сюда доходят письма из Парижа? Каким путем? Да попросту доставляются почтовым дилижансом. Сегодня утром его пропустили. Кто? Солдаты Эксельманса?
На губах майора промелькнула непонятная усмешка.
— Солдаты Эксельманса? Нет никаких солдат Эксельманса… это все россказни… я хотел сказать, что дилижанс пропустили часовые у Аррасских ворот! Ведь осаждаете-то город вы сами…
Старик заворочался на смятых простынях.
— Лежи спокойно! — крикнула из соседней комнаты его жена Альдегонда: она, по всей вероятности, увидела его в трюмо, единственном предмете роскоши, оставшемся от их итальянского процветания. — Лежи спокойно, Фредерик, доктор велел.
Майор закашлялся и наморщил нос.
— Если их слушать, этих лекарей…
И он заговорил о сыне.
Слушая его, Теодор думал о своем отце. От чего только господин Жерико не оберегал его — от погоды, женщин, лошадей, приятелей, болезней, вина… Не отец, а насадка. Этот же отец гордится своим отпрыском — тем, что он сорвиголова, озорной мальчишка, которому море по колено, хотя он и ростом невелик и довольно хлипкий. Еще в школе он дрался с балбесами вдвое выше его и однажды явился домой весь в крови, ухо болтается, пришлось зашивать…
— Вы только подумайте, ему не было семнадцати, когда он схватился с этими венграми… в Безансоне… впрочем, я заговариваюсь, я вам это рассказывал уже три раза! Он настоящий патриот, смею вас уверить. Вы бы никакими силами не удержали его в Бетюне, когда пришла весть о высадке Бонапарта. Он не мог оставаться в стороне… Видите ли, не вся нынешняя молодежь похожа на тех юнцов, которые только и норовят улизнуть… разная бывает молодежь… есть и такие юноши, как Фред… раньше их называли солдатами Второго года. Что ж, это неплохо — солдаты Второго года! В наше время у молодежи были все основания для энтузиазма: народ восстал, король в тюрьме, в воздухе носятся новые идеи. Нынешние молодые люди слыли разочарованными, с узким кругозором — а вот подите же! Стоит где-нибудь загореться пожару, подняться заварухе, и они уже тут как тут, готовы ринуться в бой, — значит, должно быть в их душе что-то! Ведь в событиях внешнего мира и в той жизни, какую для них создали, км трудно позаимствовать пыл и жар… значит, все это идет изнутри, отсюда… — Он ударил себя кулаком в грудь, тут же закашлялся и долго не мог отдышаться.