ЧАСТЬ ВТОРАЯ
За три часа полета голубь почти не встречал птиц. Он был одинок в бесконечном пространстве, в воздушной пустоте, залитой солнцем. Казалось, время не движется. Но все стороны света протянулся небосвод. Замерли слева и справа редкие облака, похожие на обломки снежных вершин. Они отливают ясным неподвижным блеском. Внизу — чистая и гладкая земля. Вверху пылает солнечный диск. На него больно смотреть. Прямо над голубем, застыв, висит в прозрачной вышине серая бархатистая капелька. Это утонул в небесах полевой жаворонок. Турман слышит этот звенящий на ветру колоколец. Видит, как, зависнув на месте, жаворонок трепещет пестрыми куцыми крылышками. Кажется, что и голубь тоже не движется, не летит, а подвешен в центр мироздания.
За три часа полета турман пролетел со скоростью всего лишь около 20 верст в час меньше половины пути. Он мог бы пролететь значительно больше, но мешал сильный боковой ветер. Голубь переплывал течение незримой воздушной реки, впадающей в незримое море. И река, и воздушное море парили высоко-высоко над землей, упругое течение сносило турмана с курса, и он то набирал высоту, то падал вниз, и, выдерживая прямую, голубь терял скорость.
Земля внизу пуста, как в первый час после рождения. Новенькая, с иголочки, травяная площадка для игрищ богов и героев. В траве красуются фиалки и гиацинты, ландыши и маргаритки. Белеют скалы. Темнеют входы в пещеры. Из гротов бегут неслышные здесь, в вышине, пенистые источники. Тени облаков скользят по земле. Кучевые громады похожи на горную цепь. Голубь замер в полете над снежной грядой воздушного Олимпа. Все оцепенело в глубокой тишине. На рощах, озерах и облаках лежит ясный отсвет солнечного диска. Мир позлащен золотистыми бликами, он спит, полузакрыв глаза, а в небесах проступают перистые видения его снов.
Но аркадский покой обманчив. Любое внезапное движение жизни здесь, рядом, в небе, или внизу, на земле, страхом стискивает голубиное сердечко. Вот мелькнул взлетевший на миг из степной травы, живущий на земле коростель. Взлетел и снова плюхнулся в высокую траву, которая, раскачиваясь, выдала его бег. Вот промчались в небе далеко справа не умеющие ходить и даже спящие на лету серпокрылые стрижи. Вот турману померещилось в вышине хищное кружение канюка, и Фитька падает, кувыркаясь через голову, вниз в малую рощицу, откуда, испуганная его внезапным падением, прыснула сизым облачком стайка соек с синеватыми крыльями. Уже долетев камнем до липовых крон, турман понял, что испугался зря, и снова по пологой дуге взмыл вверх. Пролетел низко над степью, над бегущей в траве белобровой перепелкой, услышал ее звонкий голосок: подь-полоть… подь-полоть… И снова вышина, безмятежная вечность солнца и неба, тугое течение воздушной реки, взмах и скольжение, ток воздуха сквозь маховые перья, ровный блеск медной гильзы, примотанной к правой лапке, одинокий стук сердца… И вдруг снова отчаянный рывок вверх, бегство в открытое небо, после того как турман заметил черневшую внизу стаю хищного воронья у виселицы за околицей сожженного хутора. Увидев близкого голубка, один из стаи, видимо, вожак, неслышно захлопал угольными крыльями и по крутой кривой взмыл в небо, но в его неожиданном взлете не было ни пружинки голода, ни страха, а была лишь тяжелая сытая лень. Поняв это, ворон вяло спланировал в пыль пепелища.
И снова полет, и опять страх, заставляющий, сложив крылья, кувырком лететь вниз, в спасительную дубовую рощу. И опять его никто не настиг сзади, рассекая воздух когтями. В небе с треском летела огромная безлапая птица, которая никогда не охотится и не машет крыльями. Она пролетела, растопырившись крестом над рощей, и скрылась в золотом мареве.
На этот раз свой личный самолет, разведывательный биплан «Ньюпор-IV» поручик Винтер вел назад в ставку главковерха под Ростовом. Позади была плохо проведенная ночь, которую он скоротал на полевом аэродроме дроздовской дивизии, где пришлось спать вполглаза прямо у самолета, в подогнанной к «ньюпору» телеге, на соломе. Он боялся уйти в штаб и доверить машину охране дурных казаков, которые, несмотря на запрет, жгли ночью костры. Огненные искры поднимались в сухом ночном воздухе в опасной близости от летательного аппарата; прожаренный солнцем «ньюпор» мог вспыхнуть, как бочка с порохом. Матерясь, поручик дважды ходил к постам, но казаки глядели на него такими злыми дезертирскими глазами, так молчаливо и жутко жевали печеную картошку, что оторопь брала. Утром пришлось вдобавок потерять еще битых два часа на заправку двигателя керосином, и только в небе, в благословенный полдень, посреди словно бы вчерашних, так и застывших на месте белых облаков, поручик снова обрел спокойствие духа.