Стотонный гренландский кит выбросился на льдину. О причинах, побудивших морского исполина к безрассудному акту, говорили недолго, сошлись на том, что без несчастной любви тут не обошлось. Затем у гигантского деликатеса собралось все медвежье общество. Согласно обычаю, первым к трапезе приступил старейший член общины — тридцатилетний Бенетнаш с позеленевшей от древности шерстью. Пока он жевал огромный плавник, прочие медведи затеяли светский разговор. Кохаб поспешил сообщить сородичам счастливую новость:
— От брата пришло письмо!
— Ну читай, вслух читай, — стали заинтересованно просить его белошерстые хищники.
Кохаб достал полученную открытку, прокашлялся и приступил:
— «Дорогой брат, на пути моем было не так много пересадок: с Курильского течения на Северо-Тихоокеанское, оттуда на Калифорнийское, с него на Северо-Пассатное, после, наконец, на Куросио, а там и долгожданный юг. Отыщутся ли слова в нашем северном наречии, которыми стало бы возможно описать южную красоту? Звери гуляют без шкур, и их тут очень много — ешь не хочу. Цвета кругом пестрые, что поначалу глаза режет, много зеленого, куда ярче шерсти старика Бенетнаша…»
Древний медведь оторвался от китовьего мяса, услыхав свое имя. Кохаб метнул завистливый взгляд на ковш Большой Медведицы, изливающий свет с небес на юг, и перешел к следующему абзацу:
— «Мы с Ланием славно устроились в городе Пекине. Работу отыскали в финансовом секторе. Занятие увлекательное, несмотря на большое число расчетов».
Голос Кохаба трогательно дрогнул:
— «Как поживает троица моих племянников и наследников? Знаешь, иногда расцарапает душу когтистая тоска: закрою глаза, в ушах начинает ветер реветь, и воображается север, снег и метели, а среди них — мои нерожденные ребятишки» — Кохаб закончил чтение письма.
— Плавают куда-то, — тихо ворчал Бенетнаш, — на месте не сидят, суетятся, там тоска берет, возвращаются. Зачем уплывали, когда есть родина?
— А кто такой на письме? — спросил медведь помоложе, ткнув лапой в портрет Дэн Сяопина.
— Наверное, южный зверь, — ответил Кохаб.
— Жуть. Похож на пришельца.
— Какого пришельца?
Медведь помоложе понизил голос:
— Рассказывают, что как раз недалеко от этой льдины видели на море неизвестный объект, с которого спускались пришельцы.
— Кто рассказывал? — поинтересовались собравшиеся.
— Тюлени.
— Тюленям можно верить, — объявили медведи.
— Объект захватил одного тюленя лучом, по тропе из света пришельцы его подняли на борт, и луч погас. Объект уплыл, а того тюленя больше никто не видел.
— Откуда ж им взяться?
— Может быть, оттуда? — Медведь помоложе поднял когтистый палец кверху.
— Сам сказал: приплыли. Оттуда бы были — прилетели. Значит, из мест не столь отдаленных.
— Мама, не хотим к пришельцам, — прижавшись к Урсуле, плакали медвежата.
— Не бойтесь, дорогие, это выдумки, — поспешно успокаивал Кохаб своих детей.
Слово «внезапно» здесь подходит даже больше слова «вдруг». Итак, внезапно полярную ночь рассек яркий свет прожектора. Взвыв от ужаса, одни медведи бросились наутек по суше, в то время как другие скрылись в темных толщах вод. Старый Бенетнаш притаился под недоеденным китовым плавником. Урчал мотор катера. Белый овал стал рыскать по льдине, пока не вписал в себя Кохаба, прикрывавшего бегство Урсулы с детьми. Брошенная из темноты сеть накрыла храброго медведя. Зверь запутался и упал. С катера на лед соскочили люди в меховых камлейках и унтах и, кряхтя, поволокли Кохаба на борт.
Чем ближе к экватору, тем чаще дни сменяются ночами, да ненадолго — близок новый день, как писал один поэт (а может быть, не писал, хотя ему и следовало). Уже на пятьдесят пятом градусе северной широты дни мелькают друг за дружкой куда чаще, чем хотелось бы. Эх…
Первые дни в новосибирском зоопарке Феркад негодовал. Сотрясая стальные прутья решетки, он не прекращал выть:
— Я требую справедливого суда! Требую присяжных!
Однако, получив целую охапку бамбука, он быстро смирил непокорный дух. Феркад откусил фалангу от первого прутика и стал тщательно жевать. Бессмысленная улыбка расплылась на медвежьей морде, глаза сделались стеклянными. Он чувствовал, как теплые волны пробегают от его сердца до самых кончиков шерстинок и, отражаясь, возвращаются. Челюсти двигались не без усилий, но он выплевывал пережеванный бамбук и кусал следующую фалангу. Подушечки на лапах слегка покалывало. Закрывать глаза было очень приятно, открывать их — напротив. Феркад уснул, но увидел самые обыкновенные сны.