«Да уж не наваждение ли дьявольское эта самояд-ка?» — подумал воевода и перекрестился.
— Свят, свят... С нами сила крестная... — И опять прочитал до конца молитву «Да воскреснет бог».
Бражник и распутник, способный во время кутежа растоптать любую икону, он был, однако, не менее суеверен, чем все крещеные его времени.
Нетола не превращалась, однако, в ничто, не проваливалась в преисподнюю после чтения молитвы «Да воскреснет бог».
Полуприкрыв веками черные, налитые гневом глаза [- 70 -]
свои, неподвижная, она казалась статуей, сделанной из теплого металла.
Хотелось прикоснуться хоть кончиками пальцев к этой статуе, ощутить тревожную теплоту ее тела, и было до ужаса страшно сделать это, ибо всякое прикосновение, казалось, будет скверным кощунством, за которое не простится ни в сей, ни в загробной жизни.
Нет, нет: не простит богородица воеводе кощунства великого! Слыхано ли дело — поганую идолопоклонницу с ликом богородицы уравнял! А виноват во всем стрелец: он, холоп проклятый, навел воеводу на еретические мысли.
Нет, тут дело неспроста: божие ли провидение вмешивается в его жизнь или произволение дьявола, а только не человек.
Суеверный страх и разнузданная похотливость бывшего кутилы московского боролись в воеводе, бросали его то в жар, то в озноб.
— Господи, не выдержу я! — крикнул он наконец.
В этот момент вбежал в комнату запыхавшийся толмач.
Федор Афанасьев схватил толмача за руки:
— Имя, спроси имя у этой девки! Толмач спросил.
Нетола не ответила. Толмач повторил вопрос. Нетола промолчала. Толмач еще раз спросил. Нетола бровью не повела.
— Господи! Глухая она, что ли? — И воевода сам подбежал к Нетоле, но не посмел прикоснуться к ней. — Ты что же молчишь? Что не отвечаешь, когда спрашивают?
По-прежнему стояла Нетола неподвижной статуей — теплой, соблазнительной, манящей, но и пугающей.
На лысине и на лбу воеводы выступили бусинки пота, лицо покраснело, рот заслюнявился... Ему казалось — не ответит ничего поганая девка, он сойдет с ума, начнет ее грызть, рвать на части, как волк оленя. И он молит толмача:
— Да спроси, спроси ты ее еще раз! Вопи ей в са- [- 71 -] мое ухо. Во всю глотку реви! Убей, а заставь ее говорить. Имя заставь сказать! Имя!
Удивленно глянул толмач на воеводу: не видал он воеводы таким беспомощным, но приказ выполнил. Больно сжав плечи Нетолы, он рявкнул ей в правое ухо:
— Имя скажи — как? Имя?
Нетола отшатнулась, но на этот раз ответила:
— Егарам.
— Что она говорит? Что говорит? — встрепенулся воевода, услышав не то слово, которое страшился услышать.
— Говорит, не знаю.
— Как не знает?! Не может такого быть! Ты спроси еще раз! Хорошенько спроси! Да спроси — не глухая ли она?
Толмач спросил:
— Ты не глухая?
И опять Нетола повторила:
— Егарам.
— Как же не знаешь? Слышишь, когда я тебя спрашиваю, стало быть, не глухая? Как же твой отец зовет тебя?
— Егарам.
— А отца твоего как зовут?
— Егарам.
— Ну, может, знаешь, как твой отец твою матку называет?
— Егарам.
— Да что ты за незнайка такая?! Кто же за тебя знать-то будет?
— Егарам.
Воевода бросился на толмача с кулаками:
— Сам ты незнайка, проклятый! Сам не умеешь, видать, лопотать по-ихнему, а мне набрехал! На вот, на! Получай! — и начал перекидывать толмача с кулака на кулак.
А Нетола все стояла — бесстрастная, чуждая к происходящему, замкнувшаяся и сосредоточенная. Она знала, что воевода напрасно бьет толмача, но не жалела того. С раннего детства отец твердил ей: «Воеводы — наши обидчики: забрали земли наши, наши озера рыбные забрали, ухожаи зверей забрали. С воеводами мы [- 72 -] всегда в войне. А на войне не всегда можно силой брать. На войне хитрость сильнее силы часто бывает. У воевод силы больше нашего. Чем, как не хитростью, воеводу брать? Для хитрости и баба годится. Воеводы думают, — наши бабы не понимают по-ихнему и не остерегаются; обо всем говорят при них. Ты — девка. На тебя еще меньше думы, что знаешь их язык. А ты от меня научись их языку. Говорить — можешь не говорить, а понимать научись».
И Нетола понимала русский язык. От нее не ускользнула поэтому ни одна мелочь из всего, что при ней говорилось. С первой фразы стрельца она знала, какая участь ждет ее, и решила бороться до последней крайности, твердо веря, что отец ее вместе с Сундеем Тайбареем и другими карачеями вот-вот прилетят на Еыручку. (Она ведь больше знала о том, что происходит в тундре, чем посол Ивашки, и могла бы такое сказать воеводе, что у того и глаза бы на лоб полезли.) Не понимала она только одного — какая связь существует между ее именем и русским богом? Но видела, что воеводу это и тянет к ней, и страх наводит на него, и решила отыграться молчанием, незнайством, какими угодно средствами, лишь бы не называть своего имени. Назвать же имя, сказанное стрельцом, ее удерживал суеверный страх. Воевода — мужик (пусть поганый, а все же мужик), а и тот устрашился перевранного имени ее и молился своему богу. То правда: русский бог — поганый бог, и уж наверно злой. Злой же бог, хоть и поганый, может причинить ей зло. Нет, она не скажет ничего этому богу, чтобы он — чужой бог — ни на что не мог рассердиться. И пока все шло хорошо: воевода прогнал побитого толмача и сам едва дышит от усталости и от злости. Но что будет дальше?
Вот воевода уже отер пот с лица и с лысины полой кафтана и приближается к ней.
Вот он ласково берет ее за руку.
Она грубо выдергивает руку.
— Ох, не понимаешь ты ничего, дикарка! — укоризненно говорит он и манит ее в другую комнату.
«Идти, нет?» — думает она. И решает — идти.
Воевода берет тогда свечу и открывает дверь в другую комнату. [- 73 -]
Нетола видит окованные железом сундуки и постель. Делает невольно движение назад...
Глаза воеводы напоминали Нетоле осеннего хора. С такими же вот безумными глазами бьются хоры друг с другом.
Она знала, чем кончается эта битва.
Предотвратить битву и последствия ее можно было только одним — испугать хоров. Но как, чем испугать воеводу? Ага! Ему очень хотелось знать ее имя... Хорошо: она скажет ему имя, только не свое. Скажет имя своей матери, чтобы обмануть его бога. Она тычет себе в грудь пальцем и говорит:
— Мань Некуця Хулейко.
— Что ты говоришь? Это тебя так зовут?
Нетола не хочет, не имеет права показать, что знает русский язык. Да ей и надо время выиграть, больше ничего. И она говорит:
— Толмач!
— Толмача надо? Да?
— Та, та, толмач тара 1.
Обрадовался воевода. Неистово захлопал в ладоши, вызывая служку.
Васька просунул голову в дверь:
— Звал, боярин?
— За толмачом лети! Да живо у меня!
— Одна нога там, другая — здесь, боярин, — отчеканил Васька, стремясь скрыть от воеводы гаденькую улыбочку, и побежал — оленю бы впору так-то бежать.
И десяти раз не прошелся взволнованный воевода взад и вперед по горнице, как влетел запыхавшийся Васька.
— Бежит, боярин!
— Бежит?.. Вот и ладно. А ты уходи.
В дверях столкнулся Васька с толмачом. Шепнул тому:
— Вот те крест, отобью у воеводы эту самоядочку.
У толмача голова была обмотана грязными тряпицами. Тряпицей был завязан и левый глаз; под правым же глазом лиловел кровоподтек. [- 74 -]
Скользнув взглядом по избитой физиономии толмача, воевода самодовольно усмехнулся.
— Кулак, — говорит, — мой не стал легче от того, что живу второй год здесь. Ты на своей роже испытал это сегодня, и знай: другой глаз вышибу у тебя, как не сумеешь поговорить с самоядкой.
— Я-то, боярин, говорю с ней, да она-то незнайкой прикидывается. О чем спрашивать прикажешь?
— Спроси, сколько ей годов? Толмач спросил.
— Двадцать, — ответила Нетола.
— Имя, имя спроси ныне, — заторопил воевода. Нетола назвала себя: