Теперь интонация спокойная. Дело сделано, все выдохнули, умудрённые опытом и просвещённые милостью подводят итоги. Как обычно в конце притчей — мораль, «для тех, кто не понял»:
Ветерок относит лодку всё дальше от берега. От орущей, ликующей, проклинающей, молящейся, приплясывающей от избытка чувств, толпы…
Через несколько столетий очень похоже от этого же берега ростовчане будут отталкивать плот с избитой городской блудницей и своим епископом.
Только архиерей будет другой — Иона Сысоевич. Который сам вступился за грешницу изгоняемую, сам, побиваемый прихожанами, взошёл с ней на плот утлый. И когда брёвна принесло ветром к берегу в 4 верстах от города, а опамятевшие ростовчане пришли звать владыку назад, в Ростов Великий из пустыни лесной и болотной, Иона ответил им задушевно:
– А пошли вы все…!
В пустом месте, в болоте и хмыжнике, поставил шалашик и стал жить-поживать. Как умел, как мог.
«Я — есмь». «Аз — воздам». Человек — мера всего сущего. И — ось, на которой крутится мироздание. Это надо знать. И найти в себе силы смочь.
Вокруг «оси» закрутилось местное «мироздание». Иона построил на новом, на пустом месте то, что позднее назовут «Ростовский кремль». Где благовестил над гладью озера на десятки вёрст уникальный колокол, названный им по отцу «Сысой».
Махина в 2000 пудов перевела звонницу в мажорный лад. Вот не нравился «смиренному пастырю» первоначальный минорный строй прежних тысячепудовых колоколов! А тут… заиграло весело. И Иона скромненько отписывал царю на Москву: «На моём дворишке малые людишки звонят в колоколишки».
Да мы ж все это видели! В «Иван Васильевич меняет профессию». В той крепостной бойнице, где сидел подперев щёку Яковлев — и я бывал. «Мёд-пиво пил, по усам текло»… Потом жена ругала. За насморк: полез в жаркий полдень в местные соборы. А там всегда 4–6 градусов. В любую жару.
Иона, видать, те же слова, что и ростовчанам, и стихиям небесным говаривал.
Шум на берегу вдруг смолкает. Народ прислушивается. Молитвенное песнопение теперь доносится с озера, от отплывшей уже на сотню шагов лодочки:
«Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло: днесь бо Матерь Божия простирает нам спасающую руку и от Пречистаго образа Своего вещает, глаголя: Аз Споручница грешных к Моему Сыну, Сей дал Мне за них руце слышати Мя выну. Темже людие, обремененнии грехи многими, припадите к подножию Ея иконы со слезами вопиюще: Заступнице мира, грешным Споручнице, умоли Матерними молитвами Избавителя всех, да Божественным всепрощением покрыет грехи наша, и светлыя двери райския отверзет нам, Ты бо еси предстательство и спасение рода христианскаго».
Ветер относит лодку, относит голоса, но молитва звучит всё громче, всё новые участницы этого «песнопения с петлёй на шее» подхватывают слова. Лодка протекает, постепенно наполняется водой, тонет, сквозь хор вдруг прорывается истеричный визг:
– Не хочу! Не надо! Пожалейте!
Но молитва перекрывает всё…
Так, истово, благостно, пели на Ладоге в конце 20-х инокини, вывозимые советской власти баржой из монастыря. Капитан буксира, отцепивший баржу с открытыми уже кингстонами, поседел от того пения.
А комсомолки-проститутки, которых сходно — баржей — топили на Баренцовом море, пели, наверное, «Интернационал».
Когда в Мурманск пошли конвои союзников, нужно было обеспечить всестороннее обслуживание американских и британских морячков. Были подобраны соответствующие, медицински и идеологически проверенные, кадры. Потом, когда конвои закончились, «кадры» на барже вытянули из залива и…
Что-то буддистские пели те несколько десятков (или сотен?) тысяч кореянок, китаянок, малаек и тайванек, которых отловили и загнали в «станции утешения» для обслуживания японской армии.
Тихо очень пели, сил у них не было — обычно они умирали от истощения: «Неважно, утро было или день, — один солдат выходил, другой тут же входил…».
Без песен умирали в гитлеровских «газвагенах» туземные «официантки» на временно оккупированный территории.
Вермахт, учитывал успехи Красной Армии, заблаговременно избавлялся от носителей потенциально вредной информации. Выживших — уже наши гнали эшелонами в разные «лаги». По той же причине, только «вредная информация» — чуть другая.
Не находили музыкальных альбомов или сборников нот в групповых (по 20–30 тел) захоронениях питерских «девочек», которых питерские «мальчики» вывозили автобусами из «элитных бань» и «массажных салонов» за административную границу Ленинградской области и укладывали в придорожных лесках с дырками в затылках.
Нет, я не прав: аналогия неверна, здесь не «подчистка неоднозначного прошедшего», а «стремление к светлому будущему». Здесь уместен царь персидский Ксеркс. Стоя перед Фермопилами он приказал своим «бессмертным»:
– Перебейте всех солдатских шлюх. Тогда воины будут сильнее стремиться к победе. Будут рваться в Грецию, чтобы найти себе новых.
Мы — не в Греции, у нас, на берегу озера Неро, воины становятся на колени и дружно, всё более перекрывая другие звуки, всё слаженнее, подпевают грешницам:
«…и светлыя двери райския отверзет на-а-ам».
Православное воинство душевно сливается с убиваемыми у него на глазах его же женщинами, и от этого наполняется верой христианской, умилением и просветлением. Ритуальное убийство для того и оснащается ритуалом, для того и проводится, чтобы зрелище чужой смерти, ощущение собственной сопричастности к ней, изменило души оставшихся в живых.
Очень не ново: свидетельства об умерщвлениях людей с целью умилостивить высшие силы встречаются в письменных источниках древних германцев, арабов, тюрков, африканцев, китайцев, японцев…
Человеческие жертвоприношения заставляют людей рассматривать существующую власть как легитимную, а значит, стабилизируют текущую социальную систему.
Проводят ритуалы служители культов или вожди племен, которые, по представлению народов, являются наместниками божества на земле.
Связь между социальным неравенством и «убийством во славу божью» — прямая. Для 93 народностей австронезийской группы религиозные жертвоприношения практиковались в 5 из 20 эгалитарных обществ (25 %), в 17 из 46 умеренно стратифицированных обществ (37 %) и в 18 из 27 обществ с высокой степенью иерархии (67 %).
У славян… никто не считал.
Людей убивали за нарушение табу, подчеркивая высокий статус одних членов общества и низкий статус других. Общения с высшими силами, которая закреплялась только за вождями или жрецами, позволяла устанавливать социальный контроль над соплеменниками.
Это — у австронезийцев. У славян… а мы, что — не люди?
То-то улыбается епископ Федя. Ему этот «австронезийский механизм» — понятен. Его власть над этими людьми — усиливается.
Пройдёт время, и случайно, по совсем иному делу встретившийся человек, падёт ниц перед Федей, и облобызает край одежды, и наполнится радостью от возложения длани архипастырьской на главу его. И прослезится он, и умилится. От воспоминаний о себе самом, стоящем на коленях на озёрном пляже, о чувствах своих тогдашних — очищении и воспарении, вызванных красивыми одеждами, и молитвами, и иконами. От своих собственных ужаса и восторга при виде убиения и раскаивания грешниц. И с радостью исполнит он всякое дело по слову Фединому.
Какое? — А какое может приказать этот Федя? — Очередную гадость и мерзость.
Забавно: отними что-нибудь у человека, соверши на глазах у него групповое убийство, поставь на колени и заставь попеть псалмов. И он — твой. Это не примитивное утопление баржой или транспортировка газвагеном. Здесь не только «отсекается член», но и создаётся новый. Наполненный священным умилением и восторгом.