Человек в черном откинул капюшон и подошел к стойке. Алиса глядела на него, ощущая трепет, смешанный с таившимся у нее внутри знакомым желанием. Никаких религиозных символов на человеке не было, хотя само по себе это ничего не значило.
— Виски, — сказал он. Голос был негромким и приятным. — Хорошего виски.
Она полезла под стойку и выставила бутылку «Звезды». Алиса могла бы всучить ему местную самогонку, как лучшее, что у нее есть, но не сделала этого. Она наливала, а человек в черном наблюдал за ней. У него были большие, светлые, блестящие глаза, но слишком густой полумрак не позволял точно определить, какого они цвета. Желание Алисы усилилось. Крики и гиканье позади не утихали. Шеб, никудышный мерин, заиграл «Рождественских солдат», и кто-то уговорил тетушку Миль спеть. Ее искаженный до неузнаваемости голос прорезал стоявший в комнате гомон, точно тупой топор — мозг теленка.
— Эй, Элли!
Обиженная молчанием незнакомца, возмущенная бесцветностью его глаз и ненасытностью своего лона, она отошла, чтобы отпустить пива. Алиса страшилась своих желаний. Они были непостоянны, переменчивы и неуправляемы. Что, если они означали климакс, который, в свою очередь, предвещал подступающую старость — в Талле, как правило, недолгую и горькую, точно зимний закат.
Алиса цедила пиво, покуда бочонок не опустел, и сама почала другой, хорошо зная, что звать Шеба бессмысленно. Он прибежал бы весьма охотно, как пес — да он и был псом, — и, если бы не отрубил себе пальцы, то залил бы пеной все вокруг. Пока она двигалась подле бочонка, незнакомец неотступно наблюдал за ней — Алиса чувствовала на себе его взгляд.
— Оживленно у вас, — сказал он, когда она вернулась. К виски он еще не притронулся и просто перекатывал стакан в ладонях, чтобы согреть.
— Поминки, — откликнулась Алиса.
— Я заметил покойного.
— Все они бездельники и любители поживиться на чужой счет, — с неожиданной ненавистью сказала она. — Все любят дармовщинку.
— Их это возбуждает. Он мертв. Они — нет.
— Когда он был жив, над ним насмехались все, кому не лень. Несправедливо, если и сейчас он будет посмешищем. Это… — Она осеклась, не в состоянии выразить, каково это или насколько оно непристойно.
— Травоед?
— Да! Что ему оставалось?
Тон был обвиняющим, но незнакомец не опустил глаз, и она ощутила, как кровь бросилась ей в лицо.
— Прошу прощенья. Вы священник? Должно быть, вас от такого с души воротит.
— Я не священник, и с души меня не воротит. — Он аккуратно опрокинул виски в рот, даже не поморщившись. — Будьте любезны еще.
— Извиняюсь, сперва надо поглядеть, какого цвета ваша монета.
— Что же извиняться?
Он положил на стойку грубо сделанную серебряную монету, толстую с одного края и тонкую — с другого, и Алиса сказала, как потом скажет снова:
— Сдачи у меня нету.
Он отмахнулся, покачав головой, и рассеянно посмотрел, как она наливает ему вторую порцию спиртного.
— Вы только проездом? — спросила она.
Человек в черном долгое время не отвечал, и Алиса уже собралась повторить свой вопрос, но он нетерпеливо тряхнул головой.
— Не говорите банальностей. У вас тут смерть.
Обиженная и изумленная, Алиса отшатнулась, и ее первой мыслью было, что этот человек солгал относительно своей праведности, дабы испытать ее.
— Он был вам небезразличен, — решительно сказал ее собеседник. — Разве я грешу против истины?
— Кто? Норт? — Она рассмеялась, скрывая замешательство за напускной досадой. — Думаю, вам лучше…
— Вы мягкосердечны и немного напуганы, — продолжал незнакомец, — он же, пристрастившись к траве, выглядывал из пекла с черного хода. Теперь он там, и за ним тут же захлопнули дверь, и вы не думаете, что ее откроют раньше, чем придет время и вам переступить этот порог. Правильно?
— Никак, вам в голову ударило?
— Мистер Нортон помер, — с угрюмой насмешкой передразнил человек в черном. — Мертвый он, как каждый-всякий. Как вы или любой другой.
— Катись из моего заведения, — женщина почувствовала внутри дрожь пробудившегося отвращения, но ее лоно все еще лучилось теплом.
— Ничего, — тихо сказал он. — Ничего. Погодите. Только погодите.
Глаза были голубыми. Она вдруг ощутила пустоту в мыслях, словно приняла наркотик.
— Видите? — спросил он ее. — Видите, да?
Она тупо кивнула, и он рассмеялся — то был красивый, звучный смех неиспорченного человека, на который все повернули головы. Круто обернувшись, пришелец смело встретил взгляды, словно каким-то непонятным чудом сделался центром всеобщего внимания. Голос тетушки Миль дрогнул и замер, в воздухе повисла высокая, надтреснутая, невыразимо тоскливая нота. Шеб сфальшивил и оборвал мелодию. Они с беспокойством смотрели на чужака. По стенам дома дробно постукивали песчинки.