Дома было пусто, тихо. Жену отправил на курорт: путевка подвернулась нежданно-негаданно. Дочь иногда наезжала, чтобы приготовить обед дня на два, да что с нее стребуешь, у нее своя семья. Сын диплом писал в столице, дневал и ночевал в технической библиотеке. Иногда вырывался на выходные, чтобы постираться-погладиться — и снова с глаз долой.
Снял пиджак, ослабил подтяжки, лег на диван. Мысли толклись разные, все больше нескладные, опасливые. Только себе мог признаться: Петр Егорыч нанес такой удар, что не ожидал даже. Думал, что будет очередной выговор; мало ли их навешано на нем, от еще одного тяжелей не станет. И тут же подленькая предательская мысль: так что, теперь и в кусты можно? Пригрозили палкой, и все. Но если его лишат поста, кому он нужен со своими планами и замыслами, кто вспомнит об осуществленном уже, о тех же «турановских дворах», которые так украсили Нагорск, о подсобном хозяйстве, которое он нечеловеческими усилиями сделал конфеткой. Приди туда, приложи самую малость силенок и пожинай урожай, выношенный им, Турановым.
Да, коллектив он сплотил, даже создал коллектив, к чему тут ложная скромность. Принятое им от Бутенко не было коллективом. То было объединение людей, связанное общим местом работы, и только этим. Две пятилетки завод не знал успехов. Теперь они пришли, в него поверили люди, все становилось как надо, и уже прокручивал он новые замыслы о филиале с комплексом современнейших цехов, с автоматикой и робототехникой — и вот на тебе. Он рискнул всем и, видно по всему, проиграл. А в общем, не проиграл, но доигрался. Может, нужно было стиснуть зубы и подписать тридцать первого марта выполнение заказа, а вывезти коллектор третьего апреля? И были бы похвалы, и премия была б, и все довольны. А вдруг и не так? Вспомнил, как на коллегии снимали директора бурцевского завода Мишу Яковлева. Достаточно было жалобы и приезда комиссии, чтобы сразу раскрыть всю нехитрую механику этого дела. Вывозили через неделю-две арматуру по заказам, а рапортовали по уходу последнего эшелона. И на коллегии стыдное и жуткое обвинение в приписках, почти как обвинение в воровстве. Да оно ничем другим и не является, это деяние. Деньги на премии за перевыполнение берутся ведь у государства. Не заработанные деньги. Миша тогда плакал в коридоре министерства не от обиды, а от стыда. Прошел все ступеньки от бригадира до директора, на заводе отец его все еще работал, в Бурцеве десяток домов родни, которая гордилась им — и вот на тебе, с чем возвращаться?
Вечером приехал Любшин. Привез несколько лимонов, торт. Сели за чай, попутно обсуждая миссию Муравьева. Петр Егорыч злобствовал образцово. Поднял все диспетчерские бумаги, замотал начальника транспортного цеха, заставил писать на имя коллегии докладные трех заместителей и главного инженера. Сам прочесал все записи в регистрационном журнале за целое полугодие. Шел по следам трех заказов, наиболее значительных за эти месяцы, хотя в них все было в порядке. Что ж, это его право.
— Лимоны-то где достал? — Туранов смерть как любил пить чай с лимоном и из Москвы, при оказии, привозил их полный портфель. Вот и теперь взял и выдавил целый лимон в стакан и прихлебывал, блаженно жмурясь. — Красота…
— Случайно достал. Вспомнил про вашу страсть. Позвонил в один буфет, повезло.
— Во-во, — усмехнулся Туранов, — скоро, брат, мне эти чаи сутками распивать в компании Павла Максимовича Бутенко. Имею приглашение на работу лично от него. Хвалил условия. В бюро свой чайник электрический, бутерброды приносят из буфета, нет переработки. Крра-со-та.
— Если что, дойду до Центрального Комитета. — Любшин вертел горячий стакан в руках, как фокусник. — Понимаю положение так, что, если вас снимут, это будет ошибочно. Вредно для дела.
— А это уж не наша с тобой компетенция, Станислав Иванович. Если Центральный Комитет сочтет нужным изменить решение коллегии, то он это сделает и без нас.
— Значит, вы уже настроились, Иван Викторович? Значит, уже и от борьбы отказываетесь?
— А какая может быть борьба? Это ж не матч на первенство по шахматам. Там нужно бороться, доказывать свою компетентность перед соперником. А тут доказывать нечего. Если снимают, то учитывают и твои достоинства и недостатки. Так сказать, дифференцируют. Соотносят одно с другим. И выводят истину: иди, раб божий Туранов, туда, где ответственности поменьше. Где полегче тебе будет. Да ты пей чаек, Станислав Иванович. Богатый у нас нынче с тобой чаек.
Тренькнул звонок телефона. Туранов тяжко поднялся, взял трубку, сел:
— Слушаю, Туранов.
— Отдыхаешь, Иван Викторович?