Секретарь обкома. Вероятно, доложили уже про приезд проверяющего.
— Так точно, Александр Константинович.
— Ну так как настроение?
— Всякое, Александр Константинович.
— Слыхал. Товарищ нынче звонил мне. Просит принять по завершении работы.
— Надо бы принять, Александр Константинович.
— Что ж ты, Иван Викторович, а? Не посоветовался в обкоме. Все сам да сам. Анархист, да и только. Стоять тебе, брат, перед бюро обкома на серьезнейшем разговоре. Ты не думай, что если мы высоко ценим твой вклад в развитие завода, то ты уже обладаешь индульгенцией на любого рода поступки. Получишь по первое число. Что со здоровьем?
— Не знаю. Может быть, простыл.
— Давай выздоравливай. Не время нынче хворать. Дел под завязку. Ну, до свиданья.
Несмотря на тональность разговора, строгого и с заметным привкусом упрека, настроение Туранова повысилось. То ли в голосе секретаря обкома проскользнуло что-то обнадеживающее, то ли сказалось впечатление от недавней встречи на заводе, когда секретарь обкома обошел с ним, с Турановым, некоторые цеха, а во время беседы с руководством предприятия сказал:
— Мы, в областном комитете, видим тот объем работ, который выполняется вашим коллективом. И многие ваши задумки одобряем. Только одна просьба к руководству завода: тщательно вымеряйте свои возможности. Если речь идет о постройке нового цеха, высчитайте все так, чтобы ни в коем случае не снижать выпуск плановой продукции.
Тогда, после заседания, Туранов в доверительном разговоре пожаловался на то, что смежники часто подводят с сырьем, из-за чего всегда и сыр-бор возгорается, а санкций на них за это не накладывают. Во всяком случае, штрафные мероприятия по отношению к поставщику ни в коей мере не портят настроения виновникам. Платят-то из государственного кармана.
Секретарь обкома согласился тогда с ним:
— Да, это недоработка в законодательстве. Полагаю, что скоро эту позицию пересмотрят. Пора уже.
Вот такой был разговор.
А чаепитие после звонка секретаря обкома стало совсем вялым. Каждый из собеседников размышлял о каскаде событий нынешнего дня и прикидывал свою позицию на дальнейшее. Любшина, кроме этого, немного обидела реакция Туранова на его заявление о намерении идти в Центральный Комитет. Почему-то ждал Станислав Иванович более душевного ответа на его слова, ведь Иван Викторович не мог не понимать всю сложность положения секретаря парткома на предприятии, где снимают директора.
Распрощались вскоре. Туранов снова улегся на диван размышлять о житье-бытье, а Станислав Иванович, вышагивая к дому, все больше и больше укреплялся во мнении, что долг его, коммуниста и инженера, заключается нынче в том, чтобы отстоять директора, объяснить товарищам смысл поступка Туранова. Такая возможность ему преставилась уже на следующий день, когда к нему зашел Петр Егорович Муравьев с пачкой бумаг в руках и начался у них тяжкий и надрывный разговор, который, похоже, закончился поражением Станислава Ивановича из-за простого на первый взгляд вопроса, который постоянно задавал Муравьев и на который никак не мог ответить секретарь парткома.
— Как же быть со срывом важнейшего заказа, Станислав Иванович? Вы ж знаете, что некоторых директоров снимали и за меньшие провинности. А тут демонстрация прямо: не виноват я, дескать, в невыполнении. К чему мы тогда придем, если будем каждого срывающего плановые задания слушать?
И как только Любшин начинал поджигать собеседника перечислением сделанного Турановым за эти годы, Муравьев снова возвращался к этому самому проклятому вопросу, перекроив его самую малость, но вполне сохранив всю его убийственную суть.
Уже в этот день стало ясно, что Муравьев практически закончил свое обследование, и Любшин не удивился, когда Петр Егорович обмолвился насчет того, что завтра просит все руководство завода собраться в кабинете директора для ознакомления с актом проверки. С этим Муравьев удалился, уютно покашливая, шаркая подошвами ботинок, которые лет десять назад прописные остряки звали не иначе как «прощай молодость».
Назавтра Иван Викторович сам возглавил прослушивание акта. Сидело вдоль стола заседаний все руководство завода, разложив перед собой одинаковые блокнотики. Петру Егоровичу выделили место прямо у директорского стола, за которым глыбой возвышался Туранов, и это тоже беспокоило Любшина: ну что стоило Ивану Викторовичу предложить проверяющему свое место? Кого это могло обидеть? Кому помешало бы?
Муравьев говорил тихо и внушительно, тщательно выводя каждое слово, и в кабинете стыла такая тишина, что даже слышен был звук ходиков, висящих на стене в приемной. Заключение было детальным и жестким: описывался ход всех событий, вплоть до речи Ивана Викторовича по трансляции. Зависали в ходе дела судьбы главного инженера и заместителя директора по сбыту. Дымов при этом сидел спокойно, только на щеках румянец уж больно яркий играл, а Сомов скис совсем, руки подрагивали и теребили красивый галстук в мелкую желтую точку. Последний абзац вырисовывался зловеще: