— Да неужто мать так напугала? — заговорил он возбужденно и напористо, как случалось с ним лишь в особые, тревожные минуты. — Я еще раз говорю: сгоряча она уехала, сгоряча, а теперь — я знаю — уже не находит себе места! Глядишь, вот-вот и прибежит… — Он внезапно притих и попросил: — Не вини мать. Ее понять надо.
— А я и не виню ее, и понимаю, — ответила Геля, с горечью видя, как страдает Морошка. — Ей и больно и досадно. Не меня она ждала. Только ведь, Арсений Иванович, я еще до ее приезда надумала.
— Когда же? — так и выпалил Морошка.
— А сначала-то еще в Железново…
— Да с чего?
— Ну, тогда-то мне показалось — все кончено…
Арсений опять хотел что-то выпалить во весь голос, но сдержался и, поднявшись у стола, некоторое время всматривался в лицо Гели с обидой и укоризной.
— Глупая ты девчонка, — заговорил он затем, но уже тихо, сдержанно, с печалью. — Как ты могла так думать? Кому же не верила? Себе? Или мне?
— И себе и вам верила, — призналась Геля.
— Однако плохо верила!
— Может быть…
— А теперь и совсем разуверилась? — спросил Арсений, стараясь по выражению ее лица и взгляда догадаться, что таится у нее на уме. — Так ведь понимать надо?
— И совсем не так, — возразила Геля. — Теперь я еще больше и себе и вам верю. И ничто меня не пугает. Вот пришли вы ко мне, когда я лежала у Марьянихи, и все мои сомнения исчезли. Навсегда.
— И все-таки опять надумала? Чудно!
— Да, опять, — ответила Геля мягко и спокойно, осторожно призывая к спокойствию и Морошку. — Так само собой выходит. Сейчас мне надо побыть одной. Совсем одной. Сейчас мне только о нем и думается. Какой он будет? Каким вырастет? — она улыбнулась, вероятно довольная своей смелостью. — Вот стану я матерью…
— Молчи, теперь я все понимаю, — досадуя на себя, хмурясь, прервал ее Морошка. — Что ж, тогда в добрый час!
— Да, мне пора, — спохватилась Геля и, глянув на черный камень в золотистых крапинках, неожиданно спросила: — Неужели все дно Ангары вот такое, а?
— На Буйной — все.
— Как звездная ночь в августе, — подивилась Геля задумчиво. — Отдайте мне, Арсений Иваныч, этот камень, а?
— Возьми, но ведь тяжесть…
— Довезу!
И когда Геля коснулась камня, Арсений на прощание прикрыл ее маленькую руку своей большой, грубой ладонью.
…Провожать Гелю вышли все, кто еще оставался на Буйной. Внезапный ее отъезд для всех был таинственным, необъяснимым событием, тем более что ничто не говорило о каком-нибудь разладе с Морошкой. Нет, все видели: они, как и прежде, любят друг друга, и разлука для них очень тягостна. И оттого, что поступок Гели был совершенно непонятен, все были подавлены и угрюмо молчаливы. И только девочки-сестрички, не отходившие от Гели ни на шаг, со слезами на глазах уговаривали ее не уезжать. Она наклонялась к ним и успокаивала их шепотом. Девочки кивали головами, соглашаясь, а через минуту опять начинали дергать за полы куртки.
Арсений поддерживал Гелю за руку, когда она поднималась по трапу на самоходку Завьялова, и забрел в реку выше колен. С борта самоходки Геля нагнулась к нему и что-то сказала, может быть, всего лишь одно слово…
Геля долго не уходила с кормы самоходки. Арсений поднял плачущих сестричек с земли, и они невесело махали ей платочками. Вскоре все провожающие разбрелись с берега, а он все стоял и стоял на одном месте, держа на руках чужих детей и задумчиво всматриваясь в речную даль…
Нижняя Ангара — Москва
1961—1969