Итак, Том — мой лучший друг, но дружба поддерживается скорее общим прошлым, чем настоящим. Где-то у меня валяется график, иллюстрирующий наше растущее отдаление. Первые несколько лет после университета мы виделись в среднем 2,1 раза в неделю. Потом Том сошелся с Люси, и на следующий год средний показатель вдруг упал до 1,3, но затем целый год не ухудшался и даже чуть повысился, уверенно остановившись на уровне 1,4. После этого он неожиданно упал до 0,6 и с тех пор неуклонно снижался. В итоге к настоящему времени — концу 1995 года — мы виделись всего четыре раза за год, причем последний раз — летом.
Причина тривиальна: Том менялся, а я нет. Больше всего это проявлялось в отношении к детям.
Мой подход прост и незатейлив: я считаю, что у британского среднего класса процесс обзаведения детьми представляет собой упражнение в евгенике. Обе договаривающиеся стороны проводят рассвет половой активности в просеивании и сортировке потенциальных партнеров, анализируя внешность, родословную, процветание, характер, ум, цвет волос и т. п. Договор о продолжении рода заключается обычно лишь после того, как обе стороны достигли консенсуса по всем критериям, причем он скрепляется официально и прилюдно. На этом сборище, призванном представить пару в наиболее выгодном свете, гости предаются рассуждениям о том, сколь красивым, умным и общественно-полезным окажется потомство. Вскоре самец пытается осеменить самку. Если на каком-либо этапе инкубационного периода будет решено, что ребенок по одной из важнейших категорий не дотянет до стандарта, то потомство «прерывается» и все начинается сначала. Предпочтение отдается послушным, общительным, осанистым, легко покрывающимся загаром, голубоглазым блондинам и блондинкам, способным нести генетическое наследие в далекое будущее. Возможно, даже на многие века. Ну, вам, короче, ясно.
В двадцать лет Том был если не мудрецом, то скептиком. Он понимал, что дети зачастую не укрепляют, а разжижают род, недопустимо ограничивают свободу и могут неожиданно испортить отношения. Кажется, его взгляды разделяет все больше людей. Мое поколение раскупорило тридцатник, лучший период для беременности был уже позади, а детского визга и возни в доме Тома и Люси все еще не было и в помине. Стоит кому-нибудь в нашем кругу сдать позиции — и пиши пропало. Том и Люси, по слухам, «старались» уже шесть месяцев, что мне показалось странным: я помнил, что они начали стараться гораздо раньше. Том уже собаку съел по части школьных тарифов и развивающих ум добавок к детскому питанию. Вперемешку с «Экономистом» и «Деньгами в Европе» на их журнальной полке лежали «Размножение», «Ваш зародыш» и «Вестник кесарева сечения», или как там еще называются все эти журналы о младенцах. Ну да бог с ними.
Когда открылась массивная дверь и на пороге возникла сияющая от счастья Люси, сомнений у меня не осталось. В город, четко печатая шаг, вступала раса господ.
Я поспешно хрюкнул «Умничка!», неуклюже обнялся, чмокнул ее в щеку и с малоубедительной торопливостью кинулся вверх по лестнице в туалет, лишь бы избежать дальнейших ахов и охов. Вернувшись, я приветствовал Тома, который выгружал вино из ящика.
— Ну, засранец, поздравляю! Я знал, что ты рано или поздно заделаешь пупса.
Том и Люси бегали между гостиной и кухней а-ля кукольный домик, расставляя бутылки и раскладывая закуску, в основном узловатого вида сытные чипсы по четыре фунта за пакет и запотевшие оливки.
Люси еще раз обняла меня:
— Ты правда рад за нас?
Рад? Да меня вот-вот стошнит! Я старался не встречаться с ней взглядом.
— Ты мне выпить дашь?
— Ох, Фрэнк, ты такой дипломат.
Веселость, которую она хотела вложить во фразу, смешалась со скрытым раздражением.
— Люси, не приставай к нему. Чего тебе налить?
— Шампанского. Где мне можно сбросить пальто?
— В спальне, только возвращайся побыстрее — спросить тебя кое о чем надо.
В смутной тревоге я поднялся по лестнице. Похоже, они собирались навесить на меня какую-то обязанность. Если честно, не люблю я обязанности, от них недалеко и до ответственности.
Дом Тома и Люси всегда вызывал у меня раздражение. Он был маленькой копией их отчих гнездышек, наглядным свидетельством, что их предки всегда поступали правильно. Стены — или беж, или «магнолия», дверные косяки и плинтусы — неестественно белого оттенка, как у сахарной глазури. Не дом, а торт, громадный торт за триста тысяч. Глядел на мир этот пастельно-розовый торт тремя большими створчатыми окнами с опять же ослепительно белыми переплетами, напоминающими бельгийское кружево.