Малец с Ярошкой от темна до темна сидели в библиотеке — в Ленинской или в своей, университетской. Малец зубрил до потери сознания,— боялся за стипендию, хотя получал еще и пенсию. Но он помогал матери и младшей сестре. Ярошка тоже старался, но при его выносливости и силе такая нагрузка ничего не значила — он мог вынести и не такое. Он тоже был отличником.
Антонович с Русиновичем и в учебе были разные. Антоновичу все давалось легко: на экзаменах он получал одни пятерки. Казалось, что он не учит, а только повторяет то, что знал давно.
Русиновичу мешала его медлительность, но все, что он говорил или доказывал, было его собственным, высказанным по-своему, хоть порой и довольно коряво.. И оценку тому или другому факту он старался давать свою, за что одним преподавателям нравился, другие же, кто любил гладкие ответы и заученные формулировки, снижали ему оценки.
Сегодня с утра небо укрыли тучи, и Антонович не отправился, как обычно, на озеро, а пошел с Русиновичем в библиотеку.
Долго стояли в очереди, так как в сессию в библиотеке всегда много народу. Взяв нужные книги, пошли выбирать места — чтобы не попалась по соседству шумная компания, чтобы меньше ходили мимо и не припекало солнце.
За соседним столом, через проход, сидели девушки с их курса. Они поглядывали на парней и посмеивались. У них был чудной сосед, которого Русинович приметил уже давно. Сам старый, он и читал что-нибудь очень старое и толстое. Сегодня перед ним еще лежал батон в авоське.
Хлопцы увлеченно читали, не поднимая головы. Обедать сходили в буфет, съели холодные котлеты, компот. С полчаса посидели на библиотечном крыльце. Приятно пригревало солнце.
После обеда работалось хуже. Русинович все чаще отрывался от чтения, чаще бросал взгляд на соседок, провожал глазами студентов, которые только пришли и долго искали свободного места, тихо проходя меж рядами столов и шепотом спрашивая: «Тут свободно?»
Наконец Антонович не выдержал, толкнул друга локтем и зашептал:
— Чего крутишься?
— Что-то в голове шумит.
— На, почитай, может, отдохнешь,— и он протянул Русиновичу исписанную мелким почерком довольно толстую тетрадь.
«Студенческая поэма»,— стояло на первой странице.
«Посвящаю Ярошке, Мальцу, Русиновичу, Раку».
И пошло, понесло Русиновича, будто на ласковых волнах начало покачивать, убаюкивать, нежить, а потом — поднимать вверх, бросать вниз, даже сердце замирало от радости и страха.
Постепенно, строчка за строчкой, вырисовывалась пусть и не очень совершенная, но все-таки достаточно яркая картина их студенческой жизни. И главное: видно было, что писал поэт. Пусть не каждое слово стояло на месте, не каждая строка несла большую мысль, звучала твердо,— такую вещь мог написать только поэт.
— А знаешь, у тебя здорово получается,— сказал Русинович.
— Если ты не шутишь, то я рад слышать это.
— Я серьезно...
На них зашикали: нашли место для разговоров!
Возвращались на Немигу усталые, голодные. В комнате застали одного Рака. Он, как всегда, лежал, закрыв лицо конспектом, и трудно было определить, спит он или бодрствует.
Хлопцы не стали его беспокоить, сразу взялись за дело — пошли на кухню, начистили картошки. Антонович разжег примус. Кастрюля была большая, наполнили ее доверху — на всю компанию, даже с добавкой.
На кухне были шум, чад и теснота.
— Примус пел что было мочи...
Не найти милей момента.
Вряд ли так Александрович
Тронуть сердце мог студента...
— процитировал Русинович с улыбкой поэму Антоновича.
— Отчего тебе так весело? — спросил его друг.
— Здорово ты поэтизируешь эту кухонную симфонию. Эстеты могут обидеться.
— Я не для них пишу...
«Я не для вас, паны, о нет!» Святые слова!
— Хоть не к месту сказанные.
— Может, и так... Но возьми их себе эпиграфом,
— Это большая честь для каждого...
Антонович остался на кухне — смотреть, чтобы суп не выкипел.
Русинович вернулся в комнату. Рак приподнял конспект, как рыцарь забрало, сказал: