Слушая Ярошку, Русинович улыбался. Он знал, что Ярошка говорит то, что думает, только нарочно взял шутливый тон.
Русинович вначале путался, перескакивал с одной мысли на другую, потом заговорил ровнее:
— Уже сам факт, что написана поэма,— радостный... Но главное — что и как? Малец хвалил тему... Правильно, тема заслуживает внимания. Нас, «западников», еще мало знают — пусть простят меня... восточные наши братья. Нас изображали однобоко: либо какими-то упрямыми фанатиками, либо никчемными людьми... Мне нравится, что у поэта есть свой взгляд на историю края, стремление создать самобытный характер молодого белоруса Дивина, который не утратил еще связи с той средой, из которой вышел, но уже во многом изменился. Не скажу, чтобы он выглядел белой вороной, но чем-то на нее похож. Что мне понравилось особенно — это оптимизм поэмы, хотя ситуация тут довольно драматическая... Много юмора, лирических задушевных строк. Хочу предупредить только нашего поэта об одной опасности, которая может его подстерегать. Я уже упоминал о его оптимизме. Это хорошо, очень хорошо... Но оптимизм может выродиться в бездумное зубоскальство, невнимание к социальной стороне жизни...
— Ну, Старик, завел, конца не видать.— Ярошка демонстративно зевнул во весь рот и потянулся.
— Замолчи, пехота, дай человеку высказаться. Тебя слушали,— одернул его Малец.
— Молчу.
Русиновичу была кстати эта пауза, так как он потерял на миг основную мысль — с ним это нередко случалось. Хлопцы притихли. Русинович продолжал:
— Человека надо показывать всесторонне, а не изображать его этаким беззаботным весельчаком, который только поет частушки и никогда не встречается с бедой, с несчастьем, с несправедливостью или изменой. Показывать человека таким — это значит обеднять образ, отходить от правды, фальшивить. Вот как я это понимаю...
Русинович умолк, вытер ладонью вспотевший лоб.
— Ты, Старик, все сказал? — спросил Ярошка.— Я хотел бы поспорить с тобой, но, может, мы лучше дадим слово автору, как это обычно бывает? Или он не должен разжевывать того, что сказал в своем произведении? Кажется, все и так ясно?
Тут опять вмешался Малец:
— Все или не все, а он должен сказать свое слово, хотя бы ответить на твои упреки. Не зажимай демократии. Говори, Игорь!
Антонович провел пальцами по своей густой темной шевелюре.
— Я слушал и думал: что мы тут делали — ели суп или пили какую-то хмельную брагу? Слишком уж розовые у вас краски, уважаемые мои критики. Спасибо, что слушали... Критику я учту... Теперь я хочу сказать, что сам думаю о написанном. Это только эскиз, только вариант, а сколько их будет — не знаю, но чувствую, что многого тут не хватает. Что-то уловил, может, сотую долю, но главного, как мне кажется, в поэме нет. Тут одно описательство, я сказал бы, плакатность, конфликт мелкий: мол, пожалейте бедного Дивина, его не полюбила девушка. В нашей сегодняшней жизни есть полнокровные конфликты, о которых и надо писать. Но для этого нужна гражданская смелость, которой у нашего брата иногда маловато... Повторяю, вы перехвалили мой первый опус. Другие могут сказать о нем совсем иначе...
— Раз ты такой самокритичный, то будь готов ко всему: и к лаврам и к терниям, И знай, что, как сказал один мудрец, лавровый венок особенно крепко держится на основе из терновника,— глубокомысленно отметил Ярошка.
— Как аистово гнездо на крестьянской бороне,— вставил Малец.— Говори проще, а то и до нас не доходит.
— Чувство юмора присуще только высокоорганизованной личности,— отбрил его Ярошка.
— Глядя на тебя, этого не скажешь,— не остался в долгу Малец.
НА ОЗЕРЕ
Свидание было назначено на два часа дня, в привокзальном скверике. Отсюда они трамваем поедут на озеро. Лето... Такое жаркое лето...
Русинович пришел на условленное место раньше — он никогда не любил опаздывать.