А Лизонька дома спала. На диване, с книжкой под щекой. Он осторожно проходил в комнату, раздевался и ложился спать. Долго ворочался, что-то грезилось, хотелось кому-то и что-то доказать, но вскоре он засыпал.
Снилось ему все странное что-то. То он видел себя на берегу реки, в чистенькой ситцевой рубашонке, со звонкой медалью на груди. А то вдруг грезились ему белоснежные операционные палаты, целые свиты ассистентов и предупредительных учеников. Он был центром громадного мира, целой Вселенной и легко священнодействовал скальпелем и ланцетами. Но вот тампон, тяжело напитанный кровью, мягко шлепается в эмалированный таз, и разлетаются алые брызги: на пол, на белые халаты, на его зимние ботинки. Он оглядывается и видит грустную мордочку Виталия Ивановича.
— Зачем вы здесь? — возмущается Федор Феофанович.
— Ассистирую. Я ассистирую вам, голубчик. Вы разве не знали? Ну как же, как же это вы не знали? Странно. А я вот и стаканы принес, и колбаску по такому случаю припас. Сейчас, голубчик, сейчас мы все это и оформим. Не возражаете? Ну то-то же.
И вдруг он стоит под громадными часами, сумасшедше несутся стрелки, часы оглушительно тикают, они растут у него на глазах, превращаются во что-то круглое и яркое. Да это же луна! Но почему со стрелками? И почему Лизонька в зеленой шапочке со смехом крутит какую-то ручку? Ах да, она переводит стрелки. Но зачем так быстро? Куда она спешит? Ах, черт…
Федор просыпался и очень долго приходил в себя, стараясь вырваться из-под неприятного влияния сна.
— Фэ, вставай! — весело кричала из кухни Лизонька. — Ты опоздаешь на работу. У тебя опять был тяжелый?
— Да, — неохотно отвечал Федор и удивлялся, почему она никогда не позвонит в больницу и не проверит. Было похоже, что она боялась узнать правду. Однажды он ей резко и грубо сказал:
— Никакого тяжелого не было. Я просто пьянствовал. Пил спирт.
Она удивленно посмотрела на него и было улыбнулась, но тут же глаза у нее сделались грустными и жалкими одновременно.
— Ты много работаешь, Фэ, так нельзя. А что выпил, это ничего, это даже хорошо. Иногда нужно. Ведь правда?
— Наверное, — равнодушно ответил он, и больше они об этом не говорили…
«Куда-нибудь на Север податься, что ли?» — тоскливо думал Федор, но знал, что никуда он не уедет, что не сможет без своей больницы и даже без Лизоньки — не сможет.
— Ты сам себя не знаешь, — кричал Семен, — у тебя руки золотые. С твоими руками можно Москву взять, а ты здесь сгниешь, потому что дурак. Набитый дурак…
И вдруг — у него под ножом умерла девочка. Она очень боялась операции, но еще больше — самого Федора. И он целую неделю носил ей конфеты, которые, как оказалось потом, она аккуратно складывала в тумбочку. Но самое скверное оказалось в том, что позже эти конфеты выступили в роли защитного доказательства, оправдывающего Федора.
Девочка была хрупенькая, с большими, по-взрослому выразительными глазами. И Федору всегда казалось, что этот ребенок знает все о себе, но еще больше о нем, Федоре. Иногда он пугался и растерянно замирал, заглянув в ее глаза — в целый мир детской взрослости. Однажды, когда он осторожно и тщательно прощупывал ее живот, она тихо спросила:
— А вы больно режете?
Федор вздрогнул. Именно в этот момент он думал о том, что без операции не обойтись.
— Нет, девочка, это не больно, — сказал он и не поверил сам себе.
— А я один раз палец ножом порезала, было, так больно, — вздохнула она и отвернулась к стене.
Федор встал со стула и долго стоял над девочкой, почти ощущая всю боль, какую пришлось испытать ей за свою крохотную жизнь. И всю остальную боль ее он бы хотел забрать себе. Он вышел из палаты потерянный и совершенно разбитый. И вдруг подумалось, что сегодня идти домой— преступление. Какая в этом была связь — трудно постигнуть. Но, наверное, была, потому что домой он так и не пошел.
Вместе со смертью девочки для него закончился какой-то этап его жизни. Что-то в нем отболело и умерло. Вдруг он увидел, что на дворе ранняя весна и деревья тоненько вздрагивают от просыпающихся токов земли. И еще он увидел себя молодым, только что закончившим первую самостоятельную практику, беспечно шагающим по шумному большому городу.
— Федор Феофанович, прими мои… — начал было Кружницкий.
— Бросьте! — резко перебил Федор. — Весна на дворе, а вы опять про мертвецкую… Я вот что скажу, голубчик Виталий Иванович, надо делать так, чтобы маленьких девочек не уносили в эту самую вашу мертвецкую.
— Но почему мою?