- В прошлые выходные мы упали на мотоцикле. Я же объяснял.
- Дома будешь сидеть. Я отменяю гульки твои ночные.
- Мам, ну вот че ты? Днем-то можно хоть. Я Сашке обещал помочь с загоном для поросят.
- Днем иди. И не стыдно тебе с рожей-то такой в добрые люди.
Оставшись один, Уханов позвонил Лильке. Девушка разговаривать не захотела. Ладно, потом помирюсь, как остынет, - подумал он, и пошел в сарай.
Отец давно перестроил доставшееся ему в наследство хозяйство. Обложил кирпичом и расширил дом, построил новенькую баню, гараж, и только сарай оставался нетронутым, выделяясь серыми от старости бревнами, на фоне новостроя. До середины вросший в землю, он был построен еще прадедом. Внутри было темновато и прохладно, потревоженные пылинки клубились в проникающем через маленькое оконце луче света.
Балка над головой имела множество потемневших от времени зарубок, сделанных топором. Первую зарубку поставил прадед в тысяча девятьсот пятнадцатом году, уходя на Первую Мировую Войну. В тысяча девятьсот девятнадцатом, вернувшись, он сделал еще четыре. По числу проведенных на службе лет. Следующую в тысяча девятьсот тридцать девятом
году оставил уже дед. Вернулся он только в сорок шестом, и добавил еще шесть. Дальше шли три отцовы - Венгрия, и две дядькины - Афганистан. Последней белела зарубка двоюродного брата, ушедшего в армию весной. Вернувшись, он добавит еще одну - Чечня. Никита, в детстве глядя на зарубки прадеда и деда, всегда удивлялся.
Столько лет. Почти столько же, сколько и ему. Целая жизнь. О том, что сам оставит восемь зарубок, вписав в летопись семьи Таджикистан, он еще не догадывался. Уханов чихнул, и пошел к ящикам с ненужным барахлом. Сняв стоявшие сверху, он принялся рыться в своих старых вещах.
- В детство впал? - съязвила заглянувшая сестренка, увидевшая брата, вертевшего игрушечный автомат.
- Ага. Ты коробку такую черную не видела?
- Нужна она мне.
Дашка исчезла, и вместо нее зашел отец.
- Ты бы лучше, чем херней маяться, картошку прополол.
- Прополю, пап. Прополю, - Никита наконец нашел нужную ему вещь, и, дождавшись пока отец уйдет с выбранной доской, достал из коробки реактивный сигнальный патрон, завернул его в пожелтевшую от времени газету, и отнес к себе в комнату.
- Малявка, пошли картошку полоть, - позвал он сестренку, сидящую у телевизора.
- Щаз-з. Итак все дела на мне, пока ты на учебе прохлаждаешься.
- И какие же такие дела?
Дашка не ответила, сделав вид что внимательно смотрит телепередачу. Усмехнувшись, Никита вышел из дома, и прихватив стоящую у крыльца мотыгу, пошел на огород. Сестра объявилась через двадцать минут.
- Давай, давай, негр. Работай. Солнце еще высоко.
Уханов вытер пот со лба и пристально ее осмотрел.
- Даш, а что это у тебя внизу за нитки болтаются?
- Где? - сестренка принялась пристально разглядывать подол.
- А это ноги! - захохотал брат.
- Дурак. Вот расскажу маме, что ты покуриваешь.
- А я тогда скажу, что Чапыгин жених твой.
- Это неправда. Никто не поверит.
- Я Синевой расскажу. Она поверит. А еще скажу, что целовались с ним в лопухах.
- Вот дурак-то, - Дашка несколько минут помолчала. - А знаешь что?
- Что?
- Тут тебя две девчонки спрашивали. Где ты, и когда приедешь.
- Ну и что?
- Одна такая... - Дашка, ожидавшая вопроса, злорадно сощурилась и изобразила смешную походку. - Тыц. Тыц. Кривоногая. Наверное, она твоя невеста. Хи-хи.
- Конечно моя. Обожаю кривоногих тыц-тыц.
- Вот дурак-то. Куклу мне потом починишь за это.
- За что?
- Потому что любишь меня. Вот за что.
Никита проводил удаляющуюся сестру глазами, и снова принялся воевать с сорняками. Травы было немного, и закончил он быстро. Потом растянулся на траве, с удовольствием вытянувшись, глядя на проплывающие облака. Стрекотали кузнечики. Запах полыни, смешиваясь с дымом растапливаемой бани, приятно щекотал ноздри, пробуждая детские воспоминания.
1985 год. Август
Хорошо спится на печи у бабушки. Сладко. А когда проснешься, можно никуда не спешить. Валятся в полудреме, и вдыхать въевшийся в стены запах дыма, хлеба и лепешек. Или разглядывать висевшие на стене портреты прадеда в белогвардейской форме и деда в буденовке. Хлопнула дверь. Никита увидел промелькнувшие кудри двоюродного брата и сразу зажмурил глаза, притворившись крепко спящим. С Гришкой они вчера сильно рассорились. Все началось с того, что бабушка наконец уступила его просьбам, и отдала дедову нагайку. Когда-то давно дед повесил
ее над входом, как символ того, что он хозяин этого дома. Символ был не двусмысленный, но пользовался он им редко. Несмотря на это вся семья знала: раз снял, то надо тут же всем от мала до велика бежать и прятаться в репьи. Ждать, когда остынет. Когда деда не стало, она долго висела еще на старом месте, и многочисленные внуки всячески пытались ей завладеть. После нескольких попыток похищения, бабушка нагайку спрятала. Так она и пылилась где-то в сундуках, пока не досталась самому младшему. Как же она была хороша! Чуть шевельнул рукой, и тут же раздавался звонкий хлопок. А еще ей здорово
было сшибать банки и бутылки, расставленные на пеньках. Но счастье длилось недолго. Никиту увидел двоюродный брат. Гришка был намного старше, и осенью должен был идти в армию.
- Вот как,- заметил он. - Нам значит и поиграть не давали, а городскому все - и вкусненькое, и нагайку. Дай-ка гляну на нее.
Несмотря на то, что Никита жил всего лишь в районном центре, тут его упорно считали городским. Причем родственники из местного райцентра таковыми не считались.
- Не дам, - Уханов справедливо полагал, что после просмотра он ее уже назад не получит.
- Дай, говорю, - брат подошел поближе, вытянув руку. - А то отыму.
- Не дам! - Никита решительно щелкнул плетью по протянутой руке.
- Аба! - подпрыгнул не ожидавший такого поворота Гришка. - Ну сейчас я тебе.
Уханов не отступал, стегая прыгающего брата, но когда тот выдернул из загородки жердь, не выдержал, и, хлестнув его по ногам, бросил оружие, резво залез на крышу, спрятавшись за трубой, грозя оттуда кулаком.
- Вот я тебя поймаю, - кричал снизу Гришка, почесывая вздувшиеся полосы на руках.
Никита, спрыгнувший с другой стороны в бурьян, не видел веселых чертиков у него в глазах и игравшую на губах улыбку.
- Хватит притворяться. Пойдем, че покажу.
Поняв, что его раскрыли, Уханов открыл глаза.
- Не пойду я с тобой. Ни тушканчиков ловить, ни голубей гонять. Я с тобой не дружу.
- А коней пойдешь смотреть?
- Коней?
- Племенных! В колхоз на раззавод пригнали. Кровь с молоком!
- Коней пойду. И нагайку мне верни.
- Верну потом. Поднимайся.
К конюшням братья подбирались со стороны оврага. Народа не было. Воскресенье. Только старый сторож, носивший смешное прозвание Ехор-Мохор, спал под телегой. Кони, и правда, были хороши. Как на выставке в ВДНХ, на которую его водил отец в Москве. Внутри Гришка перелез через загородку, и протянув жеребцу сахар.
- Красавец. Ай, красавец, - он трепал коня по холке, очищал ему глаза от мусора и целовал морду, - смотри и дедушка домовой уже косы заплел.
- Это не домовой. Это ласка. Нам в школе говорили.
- Как она может лапками-то, и кто это видел?
- Домового тоже никто не видел.
- Его и не увидишь. Это же домовой.
Уханов спорить не стал. Он каждое лето гостил у бабушки, и привык, что существует другой мир сильно отличающийся от фабричного поселка. Мир, где верят в домовых и коварных летунов. Где в банях
водятся шишиги - красивые зеленоволосые женщины, и после полуночи туда никто не ходит, потому что запарют вениками до смерти. О том, что мужчин ждет куда более приятная смерть через изнасилование, он узнал уже потом. В лесу водился дикий человек. Бабушка, всю жизнь проработавшая в лесхозе, несколько раз встречала его. Соседки, работающие там же, тоже подтверждали его наличие. Дикий человек описывался, как голый мужик с зелеными следами от поедаемой травы на бороде, и судя по рассказам, вреда не причинял, а только пугал женщин, всегда давая им убежать.