Каждый возраст разделен целыми верстами с миром, который тиранит его в своих интересах. Иногда на него, художника, находят состояния давних лет, вызванные каким-нибудь запахом, который связан, например, с кофейным полдником в доме бабушки или с кудахтаньем кур где-нибудь на большом крестьянском подворье. Кроме того, не первый раз чудится запах кондитерской в большом городе, зальчика, где сидели какие-то поистине нездешние дамы. «Мгновения бытия трехлетнего существа возвращаются к тридцатилетнему». Теперь он видит их из иной ситуации иного ужаса. Его остужают деревья какой-нибудь аллеи, которая ассоциируется с домашними заданиями второго класса народной школы. С посещениями церкви, имевшими в детстве привкус определенного отрезка времени, так же как и подневольное исполнение таких повинностей, как вылезать из постели, ложиться спать и решать арифметические задачи. Волшебные чары, навеваемые ладаном, «славой в вышних Богу» и мадоннами из дерева, изготовленными по заказу священника местным токарем. В пору учебы, означавшей — ходить учиться и учиться возражать. В пору истовых вечерних молитв. И затем: «Допустим, в гостинице прозвучит какое-нибудь слово, — сказал художник, — и оно сделает меня таким, как двадцать лет назад». И еще: «Человек никогда не бывает одним и тем же». Мгновения прошлого, изначальные ощущения, забытые и восстановленные на том месте, где были оборваны: в лесу, в церкви, во дворе школы. Город и деревня чередовались для него по прихоти родителей и деда с бабушкой, а по прихоти политики скитается в этом мире и он, и его мысль, стоит только назад оглянуться. «Всё слилось, всё свалялось, — говорит он, — я мог есть даже там, где всё было заблевано и самого тянуло блевать, и я же мог так усовершенствовать свои манеры, что и принцессы бы подивились». Он играл как самые низкие, так и самые высокие роли. «Я всегда был гением перевоплощения». Он, «как никто, овладел искусством не выделяться. Торжественная церемониальность и изысканный стол были для меня таким же привычным делом, как жевать бутерброд в оберточной бумаге». Однако это не только игра: «Я до мозга костей был человеком, обходящимся замасленной оберточной бумагой, но и таким, кто умеет благородно вкушать, и всё же больше тем, кому приходится иметь дело с едой в оберточной бумаге…» Детство: школы и больницы, разговоры о профессии, которые приводили только к одному итогу — отчаянию родителей и деда с бабушкой. Вечная дерготня, связанная с опекой, на которую его обрекли. Прекращение вспомоществований именно в тот момент, когда он нуждался в деньгах, «как никогда»! Устройство на работу, одна попытка за другой. «Я выполнял любую, самую грязную работу». Попытки проскочить туда-сюда, поступить в высшее учебное заведение, в одно, в другое, в третье. Всюду — неудача. Недели постельного окоченения. Шатание по улицам и голод, отнимавший способность принять какое-либо решение. Брат и сестра закрылись в своем «таинственном мире». Смерть дедушки, бабушки, смерть родителей. Возвращение. Фабрика, ставшая удавкой для всяких мыслей.
«Я часто встаю среди ночи, — сказал художник, — вы же знаете, я не сплю. Представьте себе эту голову. Если я уж выбрался из постели, я начинаю ощупывать руки, потом ноги, медленно двигать ими, что очень трудно, поскольку я не сразу достигаю равновесия. Именно из-за этой вот головы, если хотите знать, стоит мне только подняться, и возникают проблемы с равновесием, я должен остерегаться резко вставать с постели. Я стою совершенно раздетый, прислушиваюсь, напрягаю слух: снаружи вроде бы никакого движения, в гостинице тоже, словно вымерло всё человечество. Птицы, должно быть, сидят на ветвях, эти черные зимние птицы, но они даже не шелохнутся. Подойдешь к окну, выглянешь, а на деревьях птицы: толстые оперенные грудки, им уже не запеть. Не знаю, что за порода, но это всегда одни и те же птицы. Я пытаюсь несколько раз пройтись по комнате, так, чтобы голова не раскалывалась от боли, которую вызывают усилия при ходьбе. Знаете, каково быть человеком, которому неимоверной боли стоит дышать и ходить одновременно? Я осторожно присаживаюсь к столу и начинаю писать заметки, заметки обо всем, что меня занимает. Но не тут-то было, дальше третьего или четвертого слова дело не идет… разумеется, страшно, когда хочешь что-то записать… и вдруг эта мысль, которая только что была в голове и казалась вполне убедительной и ценной, пропадает вовсе. Ночи для меня — муки смертные, да будет вам известно, я коротаю их тем, что занимаюсь изучением своего тела: я сажусь перед зеркалом и рассматриваю себя. Не всё же разделываться с высокоумными вопросами. Поэтому я сейчас часто устраиваю длительные сеансы простого телосозерцания. Это единственное, оставшееся мне удовлетворение; оно смягчает боль, буча в голове стихает, жар и возбуждение уже не нарастают. Я переваливаю через ночь, через ужасное отчаяние, если хотите знать, которое запечатлено на стенах, исцарапанных моими ногтями. Видите, — сказал художник, — у меня сломаны ногти. Голова обдает такой неимоверной болью, что я и описать не могу».
Вернувшись в Шварцах, я прочитал в газете «Демократишес Фольксблатт»: «На территории Венгской сельской общины в прошлый четверг пропал без вести человек без определенных занятий, некий г. Штраух из В. Ввиду затяжного снегопада пришлось прервать поисковые мероприятия, в которых принимали участие и представители жандармерии». Вечером того же дня я закончил свою практику в Шварцахе и уехал в столицу, где продолжаю свою учебу.
Венделин Шмидт-Денглер. Томас Бернхард: смысл и значение[6]
Можно ли так вот запросто полностью передать читателям другого культурного региона смысл и значение такого феномена, как Томас Бернхард? Можно ли вообще говорить о его «значении», если мы читаем Бернхарда на другом языке и в совершенно иных социокультурных обстоятельствах? Пристало ли вообще говорить о значении? В любом случае, начну с наблюдения: Томасу Бернхарду за последние двадцать лет удалось завоевать позицию классика современной литературы, и это касается не только Австрии или немецкоязычного региона. Бросается в глаза живой интерес к нему в романских странах: в Италии, Испании и Франции переведены почти все произведения Бернхарда. В Великобритании отношение к нему более сдержанное. Этот автор явно меньше говорит англо-саксонскому common sense. Однако и в Англии, и в США Бернхард по меньшей мере признан как крупный автор, пусть и лишь для посвященной публики. Бернхарда восторженно приняли читатели славянских стран, а с недавнего времени внимание к нему (в среде специалистов) проявляется и в России, и в странах бывшего СССР. Любопытно, что в Южной Корее, например, существует Общество Томаса Бернхарда. Нас радует и представляется очень важным то обстоятельство, что интерес к Бернхарду проявляется и в Китае. В любом случае можно говорить об известности, которая возникла не только за счет издательской рекламы или на уровне личных культурных связей. Литературная критика в разных странах мгновенно реагирует на публикации Бернхарда и о Бернхарде, и это позволяет сделать вывод, что его произведения явно обладают качествами, которые воздействуют на читателей поверх барьеров, возникающих из-за различия культур и языков. Следовательно, его стоит рассматривать не как единичное австрийское (или немецкое) явление, а скорее как пример того, что даже в те времена, когда повсюду слышны жалобы на плачевное состояние литературы и на ее жалкую роль в обществе, существует то, что можно гордо именовать подлинной литературой, литературой мировой. Это совершенно трезвая констатация фактов, основанная на конкретных данных. Другие авторы могут быть более популярны, — возьмем, к примеру, Стефана Цвейга, — однако Бернхард вызывает стойкий интерес у людей самого разного происхождения и образовательного уровня, и этот интерес заслуживает некоторого объяснения.