— Слышу, — сказал корабль. — Пусть так и будет.
Мельтешение цветов разрешилось в четкие, устойчивые контуры. Строение: маленький старый желтый деревянный домик, принадлежавший ему в 19 лет, в Вайоминге.
— Погодите, — в панике сказал он. — Фундамент был скверный — на лежне. И крыша протекала. — Но он увидел кухню со столом, который сколотил сам. И ощутил радость.
— Через какое-то время вы забудете, — произнес корабль, — что это из ваших же воспоминаний.
— Я не вспоминал про этот дом лет, наверно, сто, — с удивлением сказал Кеммингс завороженный, он разглядел свою древнюю электрическую кофеварку и коробочку с бумажными фильтрами. — Это дом, где жили мы с Мартиной, — осознал он. — Мартина! — вслух позвал он.
— Я на видеофоне, — отозвалась Мартина из гостиной.
— Я стану вмешиваться только в чрезвычайных ситуациях, — сказал корабль. — Мониторинг, правда, будет включен — я должен быть уверен, что ваше состояние удовлетворительное. Не бойтесь.
— Погаси на плите правую заднюю горелку, — позвала Мартина. Слышал ее он прекрасно, только вот пока не видел. Он двинулся из кухни через столовую и в гостиную. Мартина, в шортах и босиком, стояла у аппарата и увлеченно беседовала с братом. За окнами гостиной виднелась улица гражданская машина пыталась припарковаться, но безуспешно.
— Жаркий день, — подумал он. — Надо бы включить кондиционер.
Мартина продолжала болтать с братом, а Кеммингс уселся на старый диван и обнаружил, что разглядывает свое наиболее трепетно лелеемое достояние — застекленный и вставленный в рамку постер на стене у Мартины над головой: по рисунку Гилберта Шелтона из серии «Говорит Толстый Томми», на котором Томми-Торчок сидит с трехцветной кошкой на коленях, и Толстый Томми пытается сказать «SPEED убивает», — но он закинулся СПИДом сверх всякой меры (на ладони у него таблетки, пилюли, спансулы и капсулы всех амфетаминов, какие только есть в природе), а кошка скрежещет зубами и морщится со смешанным выражением испуга и отвращения. Гилберт Шелтон подписал постер собственноручно лучший друг Кеммингса, Рей Торранс, подарил постер им с Мартиной на свадьбу. Постер стоит тысячи. Автограф поставлен еще в восьмидесятые. Задолго до рождения Виктора Кеммингса или Мартины.
— Если у нас когда-нибудь кончатся деньги, — подумал Кеммингс, — можно будет продать постер«. Это не просто постер, это всем постерам постер. Мартина была от него без ума. Титанические Трехцветные Торчки-братаны — реликт золотого века давно минувшего общества. Неудивительно, что он так любил Мартину и она отвечала ему взаимностью, любила красоты мира, ценила и лелеяла их — так же, как ценила и лелеяла его это была защитная любовь, которая насыщала, но не до тошноты. Застеклить постер и вставить в рамку было ее идеей он, по дурости, просто приколол бы на стену.
— Привет, — сказала Мартина, оторвавшись наконец от видеофона. — О чем думаешь?
— Да так, просто… что мы в ответе за тех, кого приручили.
— А как иначе? — отозвалась Мартина. — Готов к обеду? Открой немного красного вина, каберне.
— Ноль-семь хватит? — спросил он, поднимаясь с дивана ему хотелось взять жену за плечи и крепко обнять.
— Ноль-семь или один и два. — Мелкой трусцой она проследовала через столовую и на кухню.
Спустившись в погреб, он принялся рыться в бутылках, которые, разумеется, не стояли, а лежали донышками наружу. Воздух был душный и сырой Виктору всегда нравилось, как пахнет в погребе, но тут он заметил полузасыпанные грязью доски красного дерева и подумал: «Вроде бы здесь я заказывал бетонную заливку». Позабыв про вино, он направился в дальний угол, где грязи было навалено выше всего, наклонился и потрогал доски… потрогал доски мастерком и подумал: «Откуда взялся этот мастерок? Только что его не было». Доска от прикосновения мастерка рассыпалась в труху. «Дом-то весь разваливается, — осознал он. — Господи боже. Надо сказать Мартине».
И думать забыв про вино, он поднялся наверх и принялся было говорить, что фундамент никуда не годен но Мартины нигде не было видно. И плита стояла совершенно пустая, ни кастрюль, ни сковородок. Изумленный, он потрогал плиту, и та оказалась холодная. «Разве Мартина не грела только что обед?» — спросил он себя.
— Мартина! — громко позвал он.
Никакого ответа. Не считая Кеммингса, дом был пуст. «Пуст, — подумал он, — и разваливается. Боже мой!» Он сел у кухонного стола и ощутил, как стул под ним слегка просел всего чуть-чуть, но он ощутил это совершенно явственно, как промялся стул.