— Так-так, — сказал он, криво усмехаясь. — Ну и что же понравилось в ней моему старому школьному товарищу?
— У тебя прекрасный язык, — с надеждой сказал я, чувствуя, что проваливаюсь куда-то в тартарары. — Да ты сам это прекрасно знаешь.
— Что еще? — все так же насмешливо спросил Николай Павлович.
Мне захотелось подняться, сначала дать ему в зубы, а потом вышвырнуть в окно с двенадцатого этажа.
— Что еще? — глубокомысленно спросил я, выгадывая время. — Что еще? Еще образы очень удачные. Хорошая идея.
— Так-так, — сказал он, покачивая ногой, закинутой на ногу. — Значит, идея. И сюжет, да?
— Да, — твердо заявил я. — Идея, сюжет. И композиция.
— И композиция?
— И композиция. — Я с мольбой смотрел на него.
— Врешь ты все, — уверенно сказал он. — Ничего ты не читал.
— Нет, читал, — упирался я. — Хочешь, на колени стану!
— На колени не надо. Ты лучше расскажи, о чем книга. Ну хотя бы как звали героиню.
Все-таки какой он оказался жестокий человек. Настоящий садист. Смотрит на меня и не испытывает ни малейшей неловкости, что заставляет меня крутиться, как ужа на сковородке.
— Как ее звали, убей, не помню, — признался я. — Вылетело из головы. Ты же видишь, сколько я читаю… И потом, у меня плохая память на имена. Я забываю имена даже хороших знакомых. Ты же знаешь…
— Это я знаю, — слишком уж охотно подтвердил Николай Павлович. — Ну хорошо, — не унимался он. — А как она поступила с главным героем?
— Как поступила? Как поступила?.. — Если хорошо поступила, подумал я, тогда о чем писать книгу?.. — Плохо поступила, — твердо заявил я. — Безобразно.
— Ты уверен в этом? — спросил он.
— Да, — ответил я, заколебавшись. — Могу присягнуть. Впрочем, подожди, я, кажется, перепутал. Наоборот — вначале плохо, а потом хорошо. Верно? — Как утопающий, я ловил в его безжалостном взгляде хоть намек на спасение. — Да, совершенно точно, вначале хорошо, а потом плохо.
После этих слов мы некоторое время в упор смотрели в глаза друг другу. Только я был кроликом, а он удавом.
— Ну, знаешь, — наконец сказал мой друг, поднимаясь. — Много я видел в своей жизни, но такого нахальства еще не встречал.
— Это ты брось, — обиженно сказал я. — Какого нахальства?! Просто у тебя такая толстая книга, что в один прием не одолеешь. Вот у меня все и путается в голове.
— А ты все-таки читал ее? — со слабой надеждой спросил этот Фома неверующий.
— Конечно, читал. Хочешь, напишу рецензию?
— Ты же не читал.
— А какая тебе разница?
— Все ясно, — сказал мой друг. — Почитай книгу, узнаешь. Прочитаешь?
— Коля! Дорогой! — с чувством воскликнул я. — Конечно, прочитаю. Как ты мог плохо подумать обо мне, твоем старом школьном товарище? Ведь мы знакомы уже столько лет. Помнишь, как твоя бабушка испекла в честь твоего двадцатилетия пирог с вареньем, накрыла его газетой и положила на кресло? Я сел на него в своих новых синих шевиотовых брюках. Какой все-таки вкусный был этот пирог.
— Ладно, — сказал Николай Павлович. — Все-таки мы сидели за одной партой.
— Я тогда первый раз надел синие брюки, — сказал я. — До сих пор не могу понять, почему твоя бабушка положила пирог на кресло. Неужели для него не нашлось более подходящего места?
— Она положила его туда, чтобы он остыл, — сказал мой друг — Но самое интересное, что ты даже не заметил, что сидишь на пироге.
— Он был очень мягкий, — сказал я. — Прямо воздушный. И было очень удобно сидеть на нем. Как на подушке.
— Потом к тебе подошла собака и стала облизывать твой зад. А мы не могли понять, в чем дело.
— Вкусный был пирог, — мечтательно сказал я. — С вареньем. Очень мне понравился. Ты тоже, кажется, ел его?
— Да, ты, я и собака. Мы трое. Остальные отказались. Кстати, а куда потом делись твои брюки? Они на самом деле очень хорошо сидели на тебе.
— Я покрасил их в другой цвет.
— Да, помню, помню. В черный, кажется.
— Нет, в коричневый. Под цвет варенья.
— Ну ладно, — примирительно сказал мой друг — Я пошел. Ты все-таки прочитай мою книгу. И напиши рецензию. Ведь ты обещал.
— Хорошо, — сказал я. Непременно прочитаю. — Можешь не сомневаться…
После этого Николай Павлович еще три раза заходил ко мне и бестактно интересовался, прочитал ли я его книгу.
Когда он пришел в четвертый раз, я швырнул ему газету и сказал:
— Здесь напечатана моя рецензия на твою книгу. В ней все написано: и как звали героиню, и как она поступила с главным героем. Ну что ты, Фома неверующий, пристал ко мне? Что я тебе плохого сделал?