Агамемнон был словно оглушен; он ждал, что солдаты начнут стрелять, и у него так заныло в груди, будто туда уже вошла пуля и поворачивается теперь в ране. Он ждал выстрела, и те, кто тяжело надвигался на него, казались ему марширующей серой стеной, он не различал ни лиц, ни рук, он видел только серую немую стену, он задохнулся от ужаса, и тогда у него перед глазами вновь возникло видение золота под водой, и это был золотой круг, подобный сиянию вокруг головы святого, и он окружал каждый дульный срез сверкающий отблеск, который слепил глаза. Солдаты купались в золоте, это были лучи раннего утреннего солнца, и стволы винтовок отражали его свет, ослепляя повара. А потом он и это перестал видеть; слезы заволокли его глаза, в груди ныло, сердце замирало. И тут он подумал, как бы уже прощаясь с жизнью: "Если они меня сейчас убьют, кто приготовит им обед?" И стоило ему так подумать, как он понял, что с ним ничего не случится, все обернется веселой шуткой. И тогда страшная серая стена распалась перед его взором на отдельные фигуры, и он обрадовался - перед ним были как раз те четверо солдат, которых он больше всего любил и которые, как ему казалось, были тоже дружески расположены к нему. Теперь он заметил, что козырьки их фуражек мокры от росы и золотятся в солнечном свете и каждый из солдат похож на того генерала.
"Воистину они боги!" - подумал он, почти с восторгом; избавившись от страха смерти, его сердце забилось от переполнявшей его радости: к нему изза далеких гор, с далекого северного серого неба сошли боги - не грозные, не карающие боги, а благожелательные боги-покровители. Тут был фельдфе"
бель Г., который всегда, когда Агамемнон приветствовал его, не кивал небрежно в ответ, как другие, не просто прикладывал пальцы к краю фуражки, а вежливо отдавал честь; тут был унтер-офицер В., который хотя и любил кричать и наказывать, но всегда заботился о том, чтобы в наряд на кухню было выделено достаточно солдат; тут был обер-ефрейтор Б., он щедро разливал пиво, и не гнушался помочь, если нужно было погрузить тяжелый ящик; и самое главное, тут был радист А., красивый, улыбающийся, кудрявый, - Агамемнон не мог глядеть на него без волнения. Вот и сейчас Агамемнон им залюбовался!
Свободная, непринужденная поза, красивая осанка, волосы отливают золотом, из-под обшлагов серого мундира видна чистая загорелая кожа-это сама жизнь, пробившаяся из молчаливой скалы. Как красивы тонкие пальцы, обхватившие металл ружейной скобы, коричневую шейку приклада, серую материю ремня! А этот решительный, резко очерченный рот, эти мечтательные глаза!
Агамемнон подумал о том, что все немецкие солдаты такие же странные, жестокие и мечтательные.
Жестокие днем, когда они кричат: "Эй ты, грек, идика сюда!" И мечтательные по ночам, когда они сидят в лунном свете, вслушиваются в шум прибоя и поют.
Это были странные песни, и Агамемнон любил эти песни, как любил этих сильных, здоровых и опрятных молодых парней. Глядя на руку радиста, плотно прижатую к бедру, он вспомнил, как однажды в толчее солдатского кабачка осмелился прикоснуться к светловолосому богу. Он снова ощутил чувство, которое испытал тогда, когда ему показалось, будто его рука наткнулась не на тело, а на упругую сталь; его колени ослабели, рука задрожала. Он попробовал перехватить взгляд молодого солдата, никогда прежде не осмеливался он по собственному почину смотреть богам в глаза и всегда опускал глаза перед ними, но теперь он поднял голову и посмотрел юноше прямо в глаза и улыбнулся ему.
"Как трусливо молит меня этот грек о пощаде, - подумал А. - Уставился на меня и трясется от страха, заячья душа". И он увидел, как у грека задрожали колени и руки, и увидел робкий взгляд этих глаз, и услышал, как повар проговорил хриплым дрожащим голосом: "Ну... камрады... добрый день", и он услышал, как голос, которому ответило их молчание, умолк неуверенно, и подумал, что ему достаточно шевельнуть пальцем и этот человек замертво упадет к его ногам. "Стоит мне захотеть, - подумал он, - достаточно одной вспышки моей воли, и он умрет".
Он слегка надавил пальцем на спусковой крючок, но тут же почувствовал стальное сопротивление курка, и он вдруг подумал: его палец сгибается, послушный мышцам, которые повинуются сознанию, а есть мышцы, которые не зависят от сознания, и он стал вспоминать латинские названия разных видов мышц, но так и не мог их вспомнить. И пока его мозг машинально продолжал поиски забытых терминов, он думал: "От моей руки зависит нечто большее, чем его жизнь или смерть! Я могу не только убить его, я могу сделать с ним все, что мне заблагорассудится, стоит прицелиться чуть выше или чуть ниже! Я могу лишить его пола, я могу сделать его калекой, слепым или глухим, я могу превратить его в жалкую развалину, в существо, которое будет валяться в собственных экскрементах; но я могу и помиловать его, чтобы он мне прислуживал, и он будет прислуживать мне до конца дней своих. Я могу подарить ему жизнь, чтобы он каждый день чистил мне сапоги или стирал мое белье; я могу заставить его, пока я стою на посту, прыгать на одной ноге, как он прыгал только что, прыгать и хлопать руками просто так, чтобы позабавить меня, и я заставил бы его скакать, покуда он не грохнется оземь!"
Но тут его память вдруг подсказала ему латинские слова, но это были не названия мышц, которые он старался припомнить, это были другие слова, звучные, гудящие, как металл: "deus, dei" - "бог, боги". Молодой солдат вздрогнул. "Что это за суд божий? - подумал он. - Какой бог судит вот этого?"
Он слегка поднял и снова опустил ствол винтовки.
"Мы и есть эти судьи! - подумал он. - Мы и есть эти боги!"
Мы! И он вдруг увидел море, зеленое, изумруднозеленое море, и он увидел скрытую за морем даль, и там за светлым горизонтом он увидел твердь, она вздымалась вверх, все выше, она плавно поднималась, гигантская наклонная плоскость: то была Европа, на земле которой они стояли, Европа с ее горами, с ее лесами и островами, ее побережьями, и всюду - он это видел стояли они, его ровесники, сыны его народа, и каждый держал оружие наизготовку, и всюду они были владыками над жизнью и смертью, и всюду под прицелом их оружия - Другие народы, поверженные во прах. "Фюрер сделал нас богами!" - подумал он, и еще подумал, что стало бы с ним, не будь фюрера. Как некогда его отец, он долбил бы сейчас право в университете, стал бы судьей или прокурором, уважаемым человеком в своем маленьком городке в Саксонии, сиживал бы в ресторане на своем постоянном месте, попивал бы пиво, рассуждал бы на профессиональные темы, а до того весь день исполнял бы свой долг за судейским столом. И что за мелкота толпилась бы у него перед этим столом: мошенники, обманщики, скандалисты, сплетники, охотники за наследством, браконьеры, попрошайки, бродячие разносчики - вздорные, пустые дела! Однажды ему удалось бы поехать на пароходе по Рейну, и это была бы его свадебная поездка, и у него была бы жена, законная супруга, и дети, законные дети от этой супруги, и, может быть, им удалось бы съездить разок в Норвегию или даже в Италию в группе общества "Сила через радость"* [* "Сила через радость" - туристское общество, организованное в гитлеровской Германии с пропагандистскими целями.], но если бы не было фюрера, не было бы никакой "Силы через радость" и им не пришлось бы ехать ни в Норвегию, ни в Италию.
Но у них, слава богу, есть фюрер, и благодаря ему он, девятнадцатилетний, стоит здесь, на земле Греции, стоит с оружием в руках, герой, о котором грезят девушки, а ведь еще и года нет, как он стал солдатом, а он уже повидал и Рагузу, и Сплит, волшебный Сплит, и Долину роз в Болгарии, и Олимп, и Фермопилы, и Акрополь, и вот теперь он стоит на земле Пелопоннеса, он - Эвфорион** [** Эвфорион - в греческой мифологии прекрасный отрок, сын Ахилла и Елены.], и перед дулом его винтовки человек, и он властен над его жизнью и смертью. "Вот когда мне открылся смысл этой войны!" - подумал он, и его палец снова дрогнул на спусковом крючке.