— Я перекати-поле, — вновь повторил он Хаджибу. — Где есть возможность подзаработать, где нужен крепкий меч и рука, уверенно держащая его, — туда я и иду. Был гладиатором в Халоге, промышлял в Заморе… теперь вот нанялся в гвардию Илдиза. — Он задумчиво поскреб подбородок. — Поглядим, что из этого выйдет. Не могу сказать, что мне по душе тянуть солдатскую лямку. Слишком много начальников вокруг, и каждый норовит указать, что тебе делать и как. Если найду себе занятие получше — сразу брошу это дело!
— Ну, у нас в Эссаире все же не то, что в гвардии у Илдиза, — резонно заметил дворцовый стражник. — И сам эмир тебя привечает…
В этих словах не было слышно ни зависти, ни подковырки, и потому Конан лишь безразлично пожал в ответ плечами. Эссаирский правитель был ему по душе: крепкий вояка, чьи боевые подвиги, правда, остались в далеком прошлом… Но эмир сохранил честь и достоинство, подобающие солдату, не обрюзг, не разленился, предавшись роскоши, и за это северянин уважал его.
Кроме того, эссаирских гвардейцев не донимали бессмысленной казарменной муштрой, и отношения между начальниками и солдатами в войске были хоть и строгими, но скорее отеческими, так что понятным становилось желание Конана задержаться в этих местах подольше. Хотя рана его давно уже зажила, он пока и не заговаривал о возвращении в Аграпур.
Однако когда он поделился этими своими мыслями с напарником, тот широко ухмыльнулся и как-то двусмысленно хохотнул.
— А только ли в этом дело, приятель? Уж не некие ли черные глазки, так страстно глядящие на тебя, тому виной?… И не алые ли губки, что улыбаются так призывно?…
Конан не сразу понял, о ком говорит Хаджиб, но когда смысл слов стражника дошел до него, северянин нахмурил брови.
— Ты слишком много треплешься, парень. Если во рту у тебя языку чересчур просторно, то я могу вбить тебе в глотку пару зубов, чтобы не болтал чепухи…
Тон его был довольно резким, но Хаджиб, похоже, ничуть не обиделся.
— Тебя никто не подозревает ни в чем неподобающем! Эрлик свидетель, я знаю, что ты предан нашему эмиру, северянин… Мы все были бы рады, если бы ты надумал наконец бросить службу в Аграпуре и нанялся к нам — хотя бы на время. У нашего господина нет причин не доверять тебе. И все же согласись, эти мундарские красотки так восхитительны…
Мундарские красотки — по крайней мере, одна из них, — и впрямь радовали глаз любого мужчины; и к тому же не один Хаджиб, но и все его приятели вот уже добрых пол-луны не уставали подначивать киммерийца, а все из-за того происшествия на пиру!..
И что только нашло в тот день на эту женщину?!
Пир был устроен эмиром Даудом в честь спасения своей возлюбленной супруги из лап похитителей. Конан, в то время еще не до конца оправившийся от раны, оказался на празднестве одним из почетных гостей. Помимо него, присутствовала вся эссаирская знать, высшие военачальники, — но также правитель не почурался пригласить и простых солдат, из тех, кто особенно отличился в этом походе.
В просторном зале для пирующих были приготовлены низкие ложа, на туранский манер. Между столов отплясывали под зажигательные мелодии танцовщицы, расхаживали фокусники, демонстрировали свое искусство акробаты… да и сами гости не сидели на месте: перемещались от одного стола к другому, общаясь то с одним, то с другим знакомым. Конан ни на миг не оставался в одиночестве. Сказать по правде, молодому наемнику привычнее и приятнее было бы общество таких же простых вояк, как он сам, с кем можно было бы поделиться воспоминаниями о походах против козгаров, о жарких битвах и неурядицах, поджидающих всякого бойца в его полной превратностей жизни… Но поскольку сам эмир особо выделял молодого северянина, то волей-неволей и знать была вынуждена следовать его примеру.
Несомненно, киммерийцу было вовсе не по душе, что эти знатные господа пялятся на него, точно на ярмарочного медведя, втихомолку обсуждая его мускулы, стать и немалый рост. Они как будто покупали его, точно породистую лошадь… Он едва сдерживался, чтобы не затеять ссору, и лишь почтение к сединам эмира Дауда заставляло его укротить свой горячий нрав.
В особенности двое из гостей стали для него причиной лютого гнева. Дородный жрец Эрлика, — бритый наголо мужчина в просторном огненно-алом одеянии, с брезгливо поджатыми губами и близко посаженными темными глазами, смотревшими на мир враждебно и надменно; а также сморщенный человечек с крючковатым носом, столь увешанный драгоценностями, что едва не до земли склонялся под тяжестью собственных одежд… позднее кто-то сказал киммерийцу, что это сам верховный канцлер Эссаира. Эти двое, ничуть не скрывая пренебрежения, кидали на Конана презрительные взгляды, подмечая, как он ест, как держит себя, и вполголоса обменивались язвительными замечаниями.
Северянин был бы рад, — раз уж нельзя вызвать этих спесивых ублюдков на поединок, — просто уйти из-за стола и вернуться на другой конец зала, где перебрасывались веселыми шутками его приятели-гвардейцы… Но сюда его пригласил сам эмир, спрашивавший сейчас Конана о том, как проходила его служба в Аграпуре, и потому киммерийцу оставалось лишь терпеть, время от времени бросая на канцлера со жрецом взгляды, полные убийственной ярости. Что касается правителя, сидевшего к этим двоим вполоборота, то он ровным счетом ничего не замечал.
Однако заметил кто-то другой.
— Любезный мой супруг, — внезапно послышался мелодичный женский голосок, перебивший эмира на полуслове. Тот с ласковой улыбкой воззрился на принцессу Таммузу, возлежавшую на соседнем ложе. На пиру она оказалась единственной женщиной из приглашенных. — Сдается мне, мой господин, что не всем из собравшихся здесь высоких гостей понятно, почему так высоко ты ценишь этого воина. — И Таммуза долгим оценивающим взглядом окинула киммерийца, а затем улыбнулась ему.
Конан никогда не смущался, имея дела с женщинами, и улыбки на их устах видел не так уж редко. Улыбки разные — призывные, соблазняющие, такие, за которыми пытаются скрыть слезы… порой даже презрительные… В словах принцессы Таммузы не было ничего угрожающего, но от ее улыбки его невольно пробрала дрожь.
— Что ты хочешь этим сказать, зеница ока моего? — обратился к супруге эмир.
— Лишь то, мой любезный господин, что некоторые из гостей, сидящих за твоим столом, ревниво взирают на то, как ты приблизил к себе этого человека, и позволяют себе быть непочтительными с ним. Я вижу это, — и она сделала выразительную паузу, не глядя ни на кого в особенности.
Придворные испуганно замолчали.
— Ты ошибаешься, моя дорогая, уверяю тебя, — пожилой эмир явно чувствовал назревающий скандал, и изо всех сил пытался предотвратить его. В жилах Дауда текла горячая кровь южных владык, но старость остудила этот огонь, и сейчас более всего на свете он стремился к миру и покою. — Заверяю тебя, алмаз моего сердца: все здесь знают, как много сделал Конан для твоего спасения. Разве не он пробился сквозь сабли козгаров и вырвал тебя из их грязных лап? Разве не он доставил тебя в мои объятия? Разве не он и сейчас готов верно послужить нам в Эссаире, чтобы больше никто не смог угрожать тебе?…
— О, да, мой господин, — согласно кивнула Таммуза и, внезапно поднявшись с места, приблизилась к ложу, на котором возлежал Конан. Киммериец не успел понять, что должно сейчас произойти, как женщина неожиданно опустилась рядом с ним — и на глазах у всех присутствующих, под изумленно-шокированный шепоток придворных обвила его плечи руками. — Он истинный герой, мой господин, и заслуживает награды.