II.
Когда дверь затворилась за доктором, Иван Павлович почувствовал, как у него кружится голова и холодеют руки и ноги. Он должен был ухватиться за косяк двери, чтобы не упасть. Его охватил ужас отчаяния... Вот все ушли, а он остался с глазу на глаз со своею смертью. Да, смертный приговор был произнесен... И то-то такое давило в горле, а обвиненное сердце замерло окончательно. Иван Павлович очнулся у себя на диване. Около него суетились жена и горничная. Ольга Сергеевна давала нюхать английскую соль, а горничная держала на голове мокрое полотенце. -- Ничего... так...-- заговорил он, точно оправдываясь.-- Легонький обморок... -- Это тебя твой Сергей Матвеич разстроил...-- обяснила Ольга Сергеевна.-- Он такой грубый... Он тебе что-нибудь, вероятно, сказал? -- Нет, особеннаго ничего не говорил. Меня взволновал этот дурацкий консилиум, Оля... Горничная вышла Иван Павлович сел в угол дивана и перевел дух. У него чувствовалась страшная слабость в руках, и перед глазами точно летали мухи. Ольга Сергеевна подложила ему за спину подушку и села на диван рядом. Это была немолодая женщина, брюзглая и некрасивая. Когда-то она была миловидною бойкой девушкой, а сейчас не сохранилось и тени этого далекаго прошлаго. Много ее портило и то, что она совсем не обращала внимания на свои костюмы и давно уже не носила корсета. Из мудрой экономии Ольга Сергеевна перекрашивала и перешивала старыя платья. Ивана Павловича больше всего возмущало в жене то, что волосы у нея всегда были в безпорядке и висели некрасивыми прядями, как мочалки. Так было и сейчас. Он даже брезгливо отвернулся, когда жена наклонилась так близко к его лицу, что он почувствовал, как одна прядь жениных волос щекочет его шею. А она смотрела на него такими любящими глазами. По следам пудры на лице, в морщинкам около глаз и около носа он догадался, что Ольга Сергеевна плакала и хотела скрыть следы слез. -- Скоро завтрак?-- спросил он, чтобы сказать что-нибудь. -- Да... А у тебя есть аппетит?-- обрадовалась она. -- Почти... Доктор советует "питаться". Он поднялся и отвел ея руку, когда она хотела поддерживать его. Это движение раздражило его, и он плотно сжал губы. -- У нас сегодня телячья грудинка...-- говорила она.-- Ведь ты любишь телячью грудинку? Потом будут блинчики с вареньем, а для тебя простокваша. -- Ах, уж эта простокваша!..-- ворчал Иван Павлович.-- До чего она мне надоела... -- Нельзя, доктор советует непременно есть простоквашу. -- Знаю, знаю... Ведь доктору нужно что-нибудь сказать, вот он и начиняет меня простоквашей. Прокурорская квартира была невелика и не отличалась удобствами, но в провинциальном городе трудно было найти другую. Собственно, было всего две комнаты -- зала и гостиная, а остальныя -- какия-то конурки. Маленький кабинет, маленькая столовая, маленькая детская, маленькая спальня -- и только. В столовой всегда пахло чем-нибудь из кухни, а когда бывали гости и в кухне происходила усиленная работа, то этот кухонный запах доходил и до залы. Одним словом -- скверная квартира. Обстановка везде была самая скромная, чиновничья, и единственным украшением служили цветы, которые Ольга Сергеевна разводила с какою-то страстью. Дома Иван Павлович завтракал только по праздникам, когда дети были дома, и ему сейчас казалось странным, что он будет завтракать только вдвоем с женой. Он занял свое место за столом, которое было как раз против окна, выходившаго в сад. Квартира была во втором этаже, и были видны только верхушки деревьев, а за ними смутно обрисовывался неуклюжий силуэт старинкой колокольни. Падал мягкими хлопьями ноябрьский снежок, а в столовой не хватало света. -- Где Маруся?-- спросил Иван Павлович, когда горничная подала грудинку.-- Впрочем, что же я спрашиваю, конечно, в гимназии. Мне кажется, что она похудела за последнее время... -- Много занятий,-- обяснила Ольга Сергеевна.-- А главное -- это пятичасовое сиденье. Девочка, в переходном возрасте, ей необходимы и воздух и движение... Я, право, не знаю, что с ней и делать. Придет из своей гимназии усталая, ничего не ест... -- Однако другия девочки здоровы?!-- сказал Иван Павлович, хотя внутренно был согласен с мнением жены. Ольга Сергеевна замолчала. В последнее время Иван Павлович раздражался из-за всяких пустяков, и она старалась ему не противоречить. Он чувствовал это снисходительное отношение и все-таки раздражался, как было и сейчас. А тут еще он заметил, что жена наблюдает его своими любящими глазами, точно больного ребенка. -- Нет, не могу...-- проговорил он, отодвигая свою порцию грудинки.-- Это не грудинка, а камень... Он ушел к себе в кабинет и запер за собой дверь. Ольга Сергеевна не посмела напомнить ему о простокваше, чтобы не раздражать напрасно. У нея опять показались слезы на глазах, и она торопливо ушла в свою комнату и тоже заперлась. -- За что?-- шептала она, не вытирая слез.-- Ведь живут же другие... Господи, за что?.. У нея еще стояла в ушах роковая фраза доктора Костецкаго, что нужно быть готовой ко всему. Господи, кажется, уже достаточно было испытаний... Бедная женщина с чисто-женским героизмом думала не о себе, а о своих детях, которыя останутся сиротами именно в том критическом возрасте, когда влияние отца особенно необходимо. И какой раздражительный сделался Иван Павлович, особенно, когда оставался с нею с глазу на глаз. Конечно, он больной человек, но все-таки обидно. Это был вообще тяжелый и обидный день. Иван Павлович шагал у себя по кабинету и упрекал самого себя, что совсем напрасно обидел жену. Ведь она всегда была такою доброй и любящей, может-быть, даже излишне доброй. По-настоящему следовало бы сейчас же итти к ней в комнату и извиниться. Женщины любят, когда у них просят прощения. Но Иван Павлович чувствовал себя настолько разбитым, что не пошел, а прилег на диван и начал опять думать о деле мещанина Иванова. Мысли плохо вязались в голове, потому что врывались совершенно посторонния соображения, а Ивану Павловичу начало казаться, что теперь он уже не один человек, а два. Ощущение крайне странное: один Иван Павлович уходил куда-то далеко-далеко, это -- тот Иван Павлович, который сидел в суде и вечно кого-нибудь обвинял, а другой Иван Павлович, теперешний, должен сидеть дома и чего-то ждать. Именно ждать... Что может быть мучительнее? -- А вот я нарочно не буду думать о своей болезни,-- решил он.-- Да, не буду... Доктора знают только одну свою физиологию, да и то с грехом пополам, а психология -- это дело пациента. Не нужно распускать себя и нервничать... Ведь в свое время каждый человек должен умереть, зачем же еще мучить себя вперед? Да и жить, если обсудить серьезно, решительно не стоит... Иван Павлович понимал, что это самогипноз, и все-таки повторял его. Что же, если умирать -- так умирать. Ведь умирали же люди за идею на кострах, в римских цирках, на виселицах, на войне -- все дело в настроении. Закрыв глаза, он старался представит себе бараки с пятью тысячами тифозных под Шипкой, где некому было подать напиться умирающему и где геройски гибли один за другим санитарные отряды, сестры милосердия и врачи. А тут смерть у себя дома, в лучшей обстановке, при помощи знакомых врачей... Точно в ответ на эти мысли резко прозвучал в передней звонок. -- Конечно, это Маруся,-- разсердился Иван Павлович.-- Уж сколько раз ей говорено было, чтобы не звонила, как на пожар... Чему только их учат в гимназии? Через пять минут послышался осторожный стук в двери кабинета. -- Папа, можно? -- Да... Оля как-то впорхнула в кабинет, с розовыми щеками от мороза,-- худенькая, стройная, с пытливыми отцовскими глазами. Простенький коричневый гимназический костюмчик как-то особенно шел к ней, оттеняя и белизну девичьей кожи и мягкий шелк волос. -- Папа, папочка... ты лежишь? -- Да, так... Прихворнул немного. Девушка посмотрела на него неверившими глазами и присела на диван. Она была