Сидя на низкой табуретке у камина, Маргарет Вэбб смотрела на припавшую к ее полной груди головку — малыш кормился уже четвертый раз за день. Она положила свою натруженную ладонь на его крошечную ручонку, удивляясь тому, что на свете может быть что-то такое нежное, такое совершенное. Поцеловала покрытую пушком макушку, глядя на маленькую ямку, где туго и быстро бился родничок новой жизни.
Придерживая Джона одной рукой, второй она взяла кочергу и поворошила огонь, над которым исходил паром котел с похлебкой. И невольно поморщилась.
Накануне Питер так сильно ударил ее по ребрам, что она заподозрила перелом. Очередной. Но дыхание почти не причиняло боли, так что дело, скорее всего, обойдется синяками и только.
Да и сама виновата. Замешкалась и не встала с первыми петухами из-за того, что Джон трижды просил грудь ночью.
Питер тоже из-за этого не выспался, вот и взялся будить ее башмаком. Да и ладно.
А сейчас его здесь не было. Зайцев пошел ловить. Он любил это дело и за возможность стащить что-то из-под носа у сэра Реджинальда, и за радость, которую испытывал при виде задушенных петлей зверьков.
Так что Питера не было, и она осталась наедине со своим дорогим мальчиком. Блаженство. Единственный ребенок, которого она сумела выносить без выкидыша, без пинков и ударов Питера по набрякшему животу. Маргарет постаралась отогнать эти мысли.
Блаженство.
Джон прервал жадное сосание, и она подняла его от груди к плечу, где он рыгнул зычно, как настоящий взрослый мужчина.
— Эк ты… — Она спустила малыша с плеча и подняла перед собой на вытянутых руках, глядя в уставившиеся на нее бездонные темные глазенки, на сложившийся в сонную улыбку ротик. Джон икнул. Маргарет прильнула к его лицу, целуя крошечный круглый носик, и вдруг замерла.
Лязг щеколды.
Она прижала Джона к себе и вскочила, чтобы схватить миску. Поздно.
Питер вошел, держа в руке полную сумку.
— Здравствуй, Питер.
Его мрачное лицо сказало все без слов.
— Ужин мой где? — Он уронил сумку на пол.
— Готов уже, — сказала Маргарет, — уже наливаю. Просто не хотела, чтобы остыл…
Он в два шага преодолел разделяющее их расстояние, схватил ее обеими руками за лицо и притянул к собственному:
— Не готов, значит. Так?
Она замерла, боясь пошевелиться — ребенок в одной руке, миска в другой, огонь у самых ног и ноющие ребра.
— Прости.
— Только извиняться и умеешь. — Он даже не повысил голос. Питер никогда его не повышал.
Кулак врезался ей в подбородок так стремительно и сильно, что руки Маргарет взлетели в воздух, выпустив разлетевшуюся на куски миску и малыша — ее малыша, Джона.
Она упала на спину. Питер стоял над ней:
— Ну вот, миску разбила. — И он со всего маху двинул ее башмаком.
Пусть, пусть — она думала лишь о том, что не видит Джона, не слышит его.
— Ах ты ж шлюха неуклюжая. — Питер ударил ее еще раз. А потом сел к камину и стал наливать себе похлебку.
Ни слез, ни всхлипа — Питер этого не любит. Маргарет приподнялась на четвереньки и неловко заковыляла к маленькому свертку, к Джону. Он был неподвижен, страшно неподвижен — лежал на полу у самой сумки под взглядом остекленевших глаз мертвого зайца.
Господи Иисусе, только не это, пожалуйста, прошу, умоляю. Она дотянулась до младенца, ощупала его и заглянула в маленькое личико.
И он мигнул. Икнул.
Слава Господу и имени его святому. Она уселась, подогнув под себя ногу, взяла Джона на руки и прижалась к нему, прижала его к себе.
Малыш снова икнул, а потом его вырвало прямо на нее — раз, другой. Его глазенки закатились.
Она не закричала — не смогла.
И не отважилась.
Она глядела, как билась ямка на макушке малыша — вспухшая, багровая, дурная.
Сзади раздался голос Питера:
— Шлюха ты неуклюжая, так и знай.
Нельзя назвать тишиной то, что воцарилось в зале, когда Маргарет замолчала, собираясь с силами.
Это было потрясенное молчание, прерываемое плачем и сдавленными всхлипами. Раздалось и несколько проклятий в голос.
Глаза Маргарет были по-прежнему сухими, хотя вцепившиеся в поручни пальцы побелели, словно снег. Она продолжила:
— Эта опухоль долго не сходила у Джона с головы. С того дня он уже не был прежним. Язык. Глаз правый… — Ее голос прервался. — Он… он перестал поворачивать голову на мой голос.
— Сколько было Джону, когда Питер сделал это? — Барлинг не позволил эмоциям отразиться ни на лице, ни в голосе. Он должен был лишь открыть истину.
— Шесть недель, сэр.
— Питер когда-либо выражал сожаление о содеянном?
— Нет, сэр.
— Были ли у вас после этого еще дети?