Александров: Шаг за шагом — это не значит, что ничего не изменится. Один из главных постулатов Андропова, внутренних, — он очень уважал теорию. И он считал, что любое преобразование должно начинаться с теоретических посылок.
Второе, по-моему, Казимиров говорил об этом, он опасался крутых поворотов. Венгерский опыт его этому научил. И это было правильное опасение. Крутой поворот для России, совершенный Горбачевым и Ельциным, привел к 20-ти миллионам ранних смертей. За это кто будет нести ответственность?
Поэтому, это посылка его, Андропова, чтобы был такой человек. Говорить, что он не знал секретарей обкомов, — это не так. Во-первых, все его заместители — это партийные работники. Цвигун — партийный работник, Цинев — партийный работник.
Млечин: Цвигун не был партийный работник, всю жизнь провел на КГБ-шной работе. Всю свою жизнь, был учителем в средней школе, а дальше пошел по этой линии.
Александров: Аппарат был насыщен в достаточной степени партийными работниками. Я, правда, не согласен с Сергеем Ервандовичем, что можно было бы произвести замену. Замена невозможна. Это Шелепин произвел в свое время замену КГБ-шного аппарата комсомольским.
Млечин: Нет, ну не преувеличивайте. Очень небольшой набор комсомольских работников происходил всегда на всей истории.
Александров: Ну, ну, ну. Руководство было всё его, комсомольское.
Млечин: Нет, руководство всё было профессиональное.
Александров: Семичастный потом пришел и т. д. Андропов считал, что преобразования должны идти вот так вот…
Млечин: Да, мы согласны с Вами. Я тоже пытаюсь найти двойное дно. Его нет. Юрий Владимирович Андропов подобрал…
Александров: Скажите, какие произведения мог написать после своей гибели Александр Сергеевич Пушкин? Вот так!
Млечин: Но мы чудесно знаем, что он написал до. И также прекрасно знаем, что сделал Андропов до.
Александров: Правильно, и мы знаем, как он шел.
Сванидзе: Уважаемые коллеги! Хочу сказать две вещи. Во-первых, я не исключаю, что Александру Сергеевичу Пушкину мы посвятим отдельное слушание. Я не представляю, кто будет выступать оппонирующей стороной, а именно обвинителем Александра Сергеевича. Второе, что я хочу сказать, что Андропов — не Пушкин.
Кургинян: Это же метафора.
Сванидзе: Леонид Михайлович, прошу Вас.
Млечин: Давайте посмотрим на то, что осталось от Андропова и в чем смысл феномена Андропова. Т. е. почему и по сей день… Мы его здесь обсуждаем третий день, и всем интересно.
Я попрошу Льва Дмитриевича Гудкова, известного социолога, который руководит «Левада-центром» рассказать, в чем смысл неожиданной любви к Андропову со стороны людей, которые о нем ничего не знают практически.
Гудков Лев Дмитриевич — директор «Левада-Центра», доктор философских наук.
Гудков: Вы знаете, я с изумлением слушаю о какой-то любви россиян к Андропову. Он никогда не был популярен. Он всегда находился в тени славы и ностальгии по брежневским временам. Он никогда не воспринимался как самостоятельная фигура.
В 1989 году, в первый замер такой, на просьбу назвать наиболее выдающихся политиков и государственных деятелей в XX веке и в советское время его назвали 0,3 % населения.
Популярность Андропова — это аппаратный миф, вполне консервативный. По-настоящему он начал подниматься чуть-чуть в массовом сознании только после начала реформ, после консервативной реакции на все эти изменения, с ростом шока и ностальгии по брежневским временам как времени стабильности.
И тогда его популярность не превышала 8–9 %, это максимум. Поэтому я не знаю, откуда взялись те цифры, что он — второй по популярности после Ленина. Это ерунда полная.
Но интересно, что это аппаратный миф и он поддерживается в силовых структурах как фигура, которая могла бы при некоторых условиях провести аппаратную модернизацию. Ничего не указывает на это. Напротив, всё что он сумел сделать, это некоторое продолжение брежневской линии только в условиях предощущения катастрофы, такой предсмертной реакции системы. Это попытка не очень смелыми средствами, смешными, вообще-то говоря, задавить процессы разложения, очень быстро нарастающие.
Я не думаю, что у Андропова была идея выдвинуть Горбачева как некого троянского коня модернизации. Приведу только две цифры, характеризующие состояние элиты. По нашим исследованиям элиты в конце сталинского времени для того, чтобы карьерист, кандидат номенклатуры занял первый номенклатурный пост в условиях террора, ему требовалось три года. В конце брежневского и при Андропове этот срок составлял 21 год. Это полная склеротизация мобильности. Естественно, что нижестоящие слои бюрократии были крайне раздражены этим и недовольны, искали возможности перемен, смены геронтократии. И это был фактор развала системы наряду с экономическими провалами, милитаризацией и совсем прочим. Афганская война.
Млечин: Попрошу Марка Урнова сказать свое слово.
Урнов Марк — политолог, научный руководитель факультета прикладной политологии ГУ-ВШЭ.
Урнов: Как мне представляется, феномен Андропова складывается из четырех компонентов. Первый, мы понимаем, что Андропов — это символ исчерпания возможностей советского режима, причем как кадрового, так и идеологического.
Сванидзе: Время исчерпано. Тезис договорите.
Урнов: Потому что когда, глядя на разваливающуюся систему, человек начинает тянуться к произведениям Ленина времен НЭПа, ну, извините, это лечить чуму йодом или зеленкой.
Второе. Это миф который укоренился сначала в элите потом начинает распространяться в массовом сознании о доброй, эффективной палке, которая способна обеспечить стабильность и всех накормить.
Третье. Это прецедент прихода на верх людей из спецслужб со всей их ментальностью.
И четвертое. Политизация аппарата КГД с мощным наращиванием его влияния на систему принятия решений и касающимся не только безопасности, но и экономики, и политики, и идеологии, и чего угодно.
Вот с этим наследием мы вкатились в перестройку, прокатились по реформы ельциновские и начинают остаточные элементы Андропова прорастать и укрепляться в нашем государстве.
Сванидзе: Спасибо. У меня вопрос, прежде всего, я думаю, к Льву Дмитриевичу. У нас Леонид Михайлович любит говорить о своем ветхозаветном возрасте. Я берусь с ним поконкурировать в этом плане с большими шансами на успех, тоже не сегодня родился и времена Андропова помню, естественно. И помню, что он имел определенную популярность в народе именно не как альтер-эго Брежнева, а как другой. Он производил впечатление человека дела, скромность, борьба с коррупцией, и народ его отделял от Брежнева. С ним связывались определенные надежды у народа. Нет, разве?
Гудков: О болезни Андропова тогда никто не знал, кроме очень…
Сванидзе: Ну, видно было, что болен очень.
Гудков: А, во-вторых, народ настолько устал от Брежнева, что ждал действительно перемен. И любой человек наделялся такими вот ожиданиями.
Я припомню, что точно такие же были надежды были на Брежнева в первый год, как он сменил Хрущева. От Хрущева тоже устали и ждали, что «вот уйдет кукурузник» и наконец наступит порядок, проведутся какие-то реформы, вернутся личные подсобные хозяйства. Это патерналистские ожидания от власти и массовое, интеллигентское непонимание ситуации и самого устройства власти.
Сванидзе: Т. е. Вы хотите сказать, что на фоне Брежнева надежды бы связывались с любым человеком?
Гудков: С любым человеком.
Сванидзе: Спасибо. Прошу Вас, Сергей Ервандович, Ваш вопрос.
Кургинян: Можно вопрос: и с Константином Устиновичем Черненко, да?