Развернулись. Второй раз пронеслись. Уже над самой рекой. И в третий — над берегом. Надо мной. Прострочили в два следа.
Когда я попытался встать, ноги не держали. Трясутся, подгибаются, как у загнанной лошади. Я медленно отряхивался, ощупывал себя. Нет, самолеты — это все-таки страшно, черт бы их побрал! Я провожал их слезящимися ненавидящими глазами.
Долго после этого Виктор собирал наших минометчиков, вытаскивая их из всяческих щелок по берегу.
Пришел Борис. Принес приказ, который поначалу и понять-то было невозможно. На пять часов вечера назначена штыковая атака. Всем вооружиться винтовками со штыками. В атаку пойдем вместе со стрелковыми ротами. В сумерках скрытно сосредоточиться… Сигнал — красная и зеленая ракеты.
Борис приказал разыскать всех наших, собраться в деревне в тех домах, которые мы занимали, минометы разобрать и сложить в риге.
Виктор сказал, в прорезях подшлемника недобро напряглись глаза, изо рта струйки пара на морозе:
— Это штыковая атака — самоубийство… Всех положат…
Борис ответил, — мы стояли втроем в стороне, — делайте, что приказано.
И, переходя на лающую командирскую скороговорку:
— Всем объяснить! Проверить одежду, обувь, санитарные пакеты, чтобы во всех… И чтобы винтовки были со штыками! Ясно?!
Грозный, предостерегающий металл прозвучал в последних словах.
Началась «челночная» операция. Мы разбирали минометы, несли их к деревне. Складывали в риге. Возвращались назад по этому снежному полю, исковерканному воронками, с распластанными то тут, то там трупами убитых, — снежок припорошил их, и они виднелись холмиками.
Мы с Виктором держались друг подле друга. Как самолеты в воздухе, которые, словно связанные, прикрывают друг друга. Я испытывал к нему братскую нежность и доверие. Порознь мы были две одинокие пылинки в холодном враждебном мире, вместе, казалось, могли встретить и отразить грудью самое неожиданное.
Мы молчали. Да и о чем было говорить? Гнетущее напряжение не оставляло нас. Весь этот день мы были на краю. Приказ об атаке, казалось, приближал конец.
Виктор неожиданно остановился, с хрипом хватанул морозный воздух, выдохнул с мукой, страданием:
— Только бы он выжил! Только бы он не замерз на дороге…
Затряс головою, всхлипнул, заплакал, открыто, по-детски, не таясь.
И я не выдержал. Я плакал тогда в первый и последний раз на войне. Мы плакали об Иване, о его страшном ранении, о его тяжкой судьбе. Только теперь, в эти минуты затишья, когда мы вдвоем стояли на пустынном поле, мы в полной мере почувствовали зияющую горечь потери. Мы плакали обо всех, кто больше не встанет, не поднимется с этой промерзлой земли…
Мы прощались с наивной верой в уготованное человеку счастье, в радостную судьбу его, со всем тем, что мы называли справедливостью разума, со всем, что должно было быть в мире и чего не было в мире. По крайней мере на войне. Но раз была возможна война, значит, не было правды, добра на всей земле. Не она правила миром, не по ее законам жили люди.
Но мы-то твердо знали, как д о л ж н ы жить люди. И поэтому мы могли идти по этой дороге войны до самого конца, сквозь все, что уготовила нам судьба.
Все, что давило на нас кошмаром этого дня, этого незаконченного дня, вылилось в этих нелепых детских слезах.
Странно, мы даже как будто приободрились после этого и начали деловито искать штыки к своим винтовкам.
Какой же это был бесконечный день!
Несколько раз мы совершали переход от деревни к реке, от реки к деревне. Немцы вели редкий огонь. И даже в эти часы, которые после утренней канонады казались нам избавлением, никуда нельзя было уйти от войны.
Вот мы вшестером поднимаемся от реки, несем гранаты. В деревню можно пройти двумя проторенными дорожками, одна — слева вдоль низкого, занесенного снегом кустарника, другая — справа, вдоль такого же кустарника на другой стороне. Мы молча разделяемся, без всякой, казалось, причины, по какому-то непонятному и неосознанному велению, трое идут по левой дорожке, трое — по правой. Свист мины. Она взрывается справа, вблизи от тех троих. Рассеивается дым. Один из них, придерживая окровавленную руку, бежит к реке, другой, бессильно отвалив голову, затихает на снегу, третий постоял-постоял, наклонился над ним, безнадежно махнул рукой, пошел к деревне.