И бородатый Саша в очках, в шортах, с голенастыми мальчишескими ногами, студент университета, дал Вове зеленоватую монетку.
Вова крепко сжал ее пальцами. Смотрел на нее, как на чудо. На троне сидел царь, повернутый в профиль. Выделялось надменное лицо, жесткие волосы до плеч, в приподнятой руке какие-то знаки власти.
— Папа! — тихонько спросил Вова. — Тетя это мне подарила?..
Но тетя, глядя куда-то в сторону, безликим голосом приказала:
— Саша! Возьмите монету.
…Но у Вовы родилась мечта.
Мы уже давно вернулись в Москву. Сегодня он решительно сказал: «Папа, я буду этим… Как его? Открывать старинные города и искать монеты». И рассудительно добавил: «Надо же знать, как в древние времена люди жили».
Маленькие птахи, не научившиеся летать. Моя плоть… Моя кровь… Жизнь, уходящая в бесконечность. Обновленная и радостная. Как прикрыть эти неокрепшие тельца, эти жизни, пришедшие из небытия в солнечный мир больших надежд?..
Стронций не выпадает сейчас. Вы знаете почему. Но иногда мне кажется, я слышу дыхание и ворчливую возню миллионов смертей, закованных в толстый металл. Они ждут своего часа. Они ждут той минуты, когда ничтожнейший из ничтожных, презреннейший из презренных — отдавший приказ и подчинившийся ему — первыми нажмут на кнопку…
Люди, помните об этом!
ДВИЖЕНИЕ
Машина стоит у дома. Вымытая до блеска, «надраенная», как говорит Вова, сияющая хромированными ободами, словно присевшая перед прыжком. Готовая в дальнюю дорогу. Стремительный олень, выдвинутый вперед над капотом, казалось, уже начал свой нескончаемый бег.
Наступал особенный неповторимый июньский рассвет, словно отбеленный, в его прозрачном рассеянном свете дальний негаснущий отблеск белых ночей.
Ночной лифтер тетя Паша, зевая, зябко поеживаясь, идет в подъезд досыпать. По Ломоносовскому проспекту, усаженному тополями, с натужным гулом проходят редкие в этот час грузовики. Пора и нам. Я взглядываю на высокий университетский шпиль, молча прощаюсь до сентября. Переезжаем через трамвайный путь, поворачиваем вправо, чтобы затем у Даниловского рынка выбраться на Симферопольскую дорогу.
И вот в короткие мгновения, пока мы стоим перед красным глазком светофора (кто включил его в этот пустынный ранний час?), я смотрю на сонный Ленинский проспект с редкими дворниками, подметающими тротуары у домов, и с неожиданной отчетливостью вспоминаю: налево от нас по проспекту, у Калужской заставы, в октябре 1941-го размещался штаб нашей дивизии. А здесь, где мы стоим, было тогда пустынное вьюжное поле. Где-то неподалеку, у тогдашней развилки, стоял прифронтовой контрольно-пропускной пункт.
И вот, бывает же так, началась работа потревоженной памяти, и ничем ее не перебьешь, не остановишь. Настроение создается соответствующее: ничто тебе уже не интересно, живешь, дышишь тем, что было.
Наш путь, если начинать от Москвы, был тогда по Калужскому шоссе, через Семеновское на подъем, на Воронцово, Деревлево, Беляево… За Воронцовом, перед глубоким оврагом — противотанковые эскарпы, проволочные заграждения, узкие бойницы дотов. Наш батальон стоял в предполье. Деревлево — Коньково — Беляево — наш оборонительный узел. А стрелковый взвод наш был выброшен еще дальше. Мы располагались в совхозе «Коммунарка». Патрулировали по шоссе. Охраняли мостики. Минные поля.
Помнит ли, знает ли кто-нибудь из тех, кто живет сейчас на нашем Юго-Западе, о том, что было здесь в октябре — ноябре 1941 года?.. Помнят ли они, знают ли они о зенитных орудиях, выдвинутых к шоссе, чтобы в случае прорыва бить прямой наводкой по фашистским танкам, о прожекторах, мечущихся в небе, отыскивающих немецкие бомбардировщики, рвущиеся к Москве; о прожекторах, шарящих по лесам и перелескам, настороженно щупающих сумрачную ленту шоссе… О минных полях. О фугасах, заложенных под мостами. Проволочных заграждениях. Противотанковых рвах перед деревенскими избами. Замаскированных на опушках дотах. Извилистых ходах сообщений, дымах над землянками.
Теперь тут проспекты в цветах и молоденьких тополях и кленах. Кварталы новостроек. Поставить бы здесь памятные доски, что ли…
Мы уже миновали последнюю троллейбусную остановку, мчимся к Подольску, а я все оглядываюсь назад. За рулем Юля, и я могу вспоминать.
…Легко бежит соловая лошадка, курчавится иней на взмокревших боках, возница нахохлился впереди в тулупе, молчит, я прилег в розвальнях на духовитой соломе. Надо мною — блекло-голубое высокое небо, медные шляпки подмороженных звезд. Показываются темные, занесенные по самую крышу избы Семеновского (теперь здесь городские кварталы, крытый рынок). Лошадь замедляет бег, под гору идет медленно, упираясь острыми шипами подков в плотный снежный наст. У крайней деревенской избы раздается стыдливый девичий взвизг и уговаривающий рокочущий мужской бас: «Ну, что ты, Маша?!»