— Этим — что война, что нет, — бормочет возница, — своим молодым делом интересуются…
Он сплевывает не то в осуждение, не то в одобрение. Обгоняют нас тяжело нагруженные машины, затянутые брезентом, с замаскированными притушенными фарами. На фронт.
Я возвращался в свой батальон. Из Москвы. Видимо, в последний раз совершал я этот путь. Борис, наш командир роты, предложил мне сегодня утром поехать в город, починить неисправный минометный прицел. «И вообще, — сказал он, — можешь погулять, повидаться с кем хочешь. Увольнительная на весь день!» Мы ожидали со дня на день отправки на передовую, и я, конечно же, с радостью отправился в город.
С прицелом все решилось довольно просто. Я добрался до станкозавода имени Орджоникидзе — и сразу в комитет комсомола. Так и так, выручайте. Мы, между прочим, вам тоже помогали. Лобастенький паренек в курточке с молнией, замещавший секретаря (тот отпросился на фронт), неожиданно заинтересовался моей фамилией. Полез в шкаф, достал фотоальбом. Открыл, удовлетворенно хмыкнул: «Твое?» — полистал, ткнул пальцем: — «Твое?» Подпись была моя, выпускающего. Наши «Крокодилы», оказывается, были сфотографированы для истории.
Перед войной кто-то в Московском комитете комсомола хорошо придумал: послать на станкозавод литературные бригады. Помочь в борьбе против бракоделов, за чистоту и порядок. В бригаду вошли студенты-поэты из ИФЛИ и художники из Архитектурного. Бригады были сменные. На заводе в цехах, то в одном, то в другом, каждый день вывешивались длинные раскрашенные «Крокодилы», крокодилов рисовали устрашающих: с могучими хвостами, яростными мордами, длинными вилами. Они поднимали на них бракоделов, нерях. Карикатуры, хлесткие стихотворные подписи…
Мы бежали, смотрели, как возле наших выпусков в перерыве толпились рабочие, в халатах, замасленные ключи, пакля выглядывали из боковых карманов, в руках бутылка с молоком, и хлеб или бутерброд жуют, толкают друг друга, хохочут, «именинников» вперед, и тут уж пойдет такое…
Впервые тогда я уверовал в силу слова. И то поймите, я первый раз попал на большой завод, я увидел огромные карусельные станки и аккуратные шпиндельные полуавтоматы: их обслуживали девушки в кокетливо повязанных косынках. Я запросто разговаривал во время перекура с настоящим рабочим: двадцать лет он стоял возле станка, его портрет красовался у входа на огромной заводской доске Почета, а он мне обстоятельно рассказывал о непорядках в цехе и просил: «Протяните»…
И мы со всем азартом и бесстрашием молодости «протягивали». Доставалось и рабочим, и мастерам, и начальникам цехов, по временам и директору попадало.
Пока я разглядывал фотоальбом, припоминал, как ругались, как ссорились из-за каждой подписи, из-за карикатур (похож, не похож — бегали сверять в цех с «оригиналом»), лобастенький паренек куда-то сходил, переговорил с кем нужно, вернулся, сказал мне:
— Иди погуляй. Через час сделаем. Директор разрешил, — подмигнул, — он помнит вас, студентов.
И я помнил директора, раза два он с нами уважительно и серьезно беседовал, а вот лобастенького не помнил, комсоргом какого-то цеха он тогда был, а он нас знал. Я пригляделся к нему и только тут заметил смертельно усталое лицо, синие круги под глазами, обострившийся нос.
— Тут, понимаешь, дежурю в комитете и в цехе полную рабочую смену отстою. Один срочный заказ за другим… Ладно, после войны отоспимся, отдохнем…
…Я решил предоставленный мне час растянуть на три, раз у меня увольнительная была на весь день.
Я поспешил в театр. Бо́льшую радость Москва не могла мне подарить в эти последние дни перед отправкой на фронт. И это было чудом! На Калужской стояли еще не разобранные баррикады: сохранялся лишь узкий проезд для трамвая и автомашин, настороженно хмурились холодные ежи, сваренные из рельсов, — против вражеских танков, если ворвутся они в город, широкие витрины магазинов заложены мешками с песком, в здании университета на Моховой (я успел побывать и там) выбиты окна — во дворе разорвалась бомба, вместо стекол огромные листы фанеры, в канцелярии работают женщины днем при зажженных лампочках, в валенках, пальто, шерстяных платках, а на сцене — в праздничном свете прожекторов бело-розовое кипенье, распадающиеся весенние хороводы, закинутые, таинственно мерцающие лица, обнаженные плечи, плавно движущиеся руки и музыка, в которой скорбь и надежда, ожившая память и любовь. В филиале Большого шла «Шопениана».