Вскоре получил повестку о призыве: явиться утром к таким-то часам, иметь при себе документы, смену белья, ложку, кружку… Начались сборы. Я сделал обычную для того времени нехитрую, но просторную котомку, типа вещмешка. К нижним углам мешка из плотной материи привязал прочную, толстую, мягкую веревку, которую петлей завязывал на «горле» мешка. Мама испекла в русской печке несколько круглых караваев черного хлеба. Сложил в мешок эти караваи и другие продукты (сухари, баночку с маслом, баночку с медом, кусочек сырокопченой колбасы из московских остатков), белье, полотенце, портянки, бритву, мыло, зубной порошок с щеткой, тетрадку с парой химических карандашей и ручку с перьями для писем, книгу Фейербаха по диалектическая философии, которую привез из Москвы и не успел прочитать, самодельную записную книжку, или тетрадь, с адресами, иголку с белыми и черными нитками, намотанными на бумажку. Ух как пригодились эти нитки, которые в войну были страшным дефицитом. Получился увесистый мешок. Подготовил на шею мешочек для документов (комсомольский билет, повестка, пока еще «белый» воинский билет) и немного денег. Вот, кажется, и все.
В последний вечер устроили прощальный чай (помнится, бутерброды с кусочками мяса и еще чем-то). Поговорили немного и легли спать. Спал тревожно. Еще бы! Покидаю дом и ухожу на фронт, в неизвестность. Встал рано, помылся, оделся по-летнему, поел, и настал момент прощания. Ох уж этот момент! Я твердо сказал, чтобы меня не провожали до военкомата, так будет легче. Сразу, как определится место пребывания, напишу обо всем подробно. Последние напутствия. Слез не было, только тревожные глаза. Я надел вещмешок на плечи, обнял всех и быстро вышел. Оглянулся только при выходе за ворота ветлечебницы. Все стояли у крыльца и смотрели в мою сторону. Махнул прощально рукой и быстро, уже не оглядываясь, пошел к военкомату.
Весь призывной путь от военкомата до запасного полка, куда я прибыл в составе маршевой команды, оставил у меня удручающее впечатление. Последние остатки идиллического представления об армии, которые мы впитали в школе, улетучились.
В военкомат я пришел загодя, до назначенного времени, сдал документы. Военком сказал: подожди, сейчас соберем команду, старшим будет сержант, он довезет вас до призывного пункта в Уфе и там сдаст, надо успеть к поезду.
Команда подобралась небольшая, несколько человек. Я, мой одногодок крепкий, коренастый, но пугливый крестьянский парень Степа (может, другое имя, не помню), три или четыре пожилых (по моим понятиям) татарина, лет 40–45. Сопровождающий нас сержант был в новенькой форме, начищенных до блеска сапогах, не злой, но малоразговорчивый. Степа был одет в какую-то непонятную, видавшую виды одежду. Он крепко держал похожую на мою котомку и всю дорогу пугливо, точнее затравленно, озирался, говорил мало и как-то несвязанно. Я пытался заговорить с ним, но только уяснил, что он из глухой деревни с 3-классным образованием, уже женат (в 18 лет!), почти никуда не выезжал и обстановка, в которую он сейчас попал, была для него дика и страшна. Пожилые татары, с огромными мешками (мы их называли сидоры) за спинами, общались только между собой и на своем языке и никакого интереса у меня не вызывали. Вскоре мы отправились на станцию, сели в поезд и поехали в Уфу. Я с тоской перемалывал в себе новую ситуацию и не видел впереди ничего хорошего. Завидовал в душе моим одноклассникам, которых уже отправили в военное училище связи. Вот и Уфа. Сели в трамвай и по так знакомому мне маршруту доехали до центра города. Слезли, и сержант повел нас в городскую баню, где мы быстро помылись в полупустом зале. Затем сержант долго вел нас по малолюдным улицам на окраину города, застроенную в основном одноэтажными деревянными частными домиками. На одной из улочек наконец остановились перед двухэтажной школой, огороженной забором, с часовым у ворот. Теперь здесь был призывной пункт. Сержант с заметным облегчением сдал нас в караульном помещении (караулке) и исчез, бросив на прощание что-то вроде «счастливо устроиться». Этот призывной пункт я никогда не забуду!