Ясно, что в этом стремлении перебросить формальный мост между наличным и новым лингвистике ничего не оставалось, как двигаться по формальным этажам все большей общности и универсальности, и в любой "порождающей" попытке спуска к новым фактам она неизбежно встречала персонифицированный в информанте источник нового знания, "носителя языка", без которого, и в этом Блумфилд абсолютно прав, предугадывание "представляет наибольшие трудности для дескриптивной лингвистики", как, впрочем, и для любой формальной дисциплины, вменяющей себе в задачу описывать то, чего пока нет. Нам такая задача представляется неразрешимой на уровне научно-теоретического описания. И дело здесь не только в констатации плоских истин вроде той, что нельзя научными методами решать ненаучные задачи, но и в ряде принципиальных соображений о природе познания, о роли гласности, о месте человека в познании, которые мы излагаем в другой статье.
При всем том это ретроградное движение современной лингвистики: дистрибуция - анализ по непосредственно составляющим - порождающие грамматики - трансформационный анализ, с постоянными попытками осуществить "порождающий" спуск в область новых фактов, хотя лингвистика и оказывается в конечном счете почти на исходных позициях, - вызывает у историка философии странное чувство чего-то невероятно знакомого, похожего. Ведь по существу современная лингвистика прошла в обратном направлении тот путь, которым шел когда-то Кант, пытаясь обосновать трансцендентальные свойства формализма именно в такой "перебрасывающей формальный мост" от наличного к новому постановке вопроса.
В свете этого обстоятельства само попятное лингвистическое движение получает смысл reculer pour mieux santer, если, понятно, лингвистике есть куда прыгать. Нам кажется, что, обратив арсенал научных методов на изучение текста и обнаружив пригодность этих методов для выявления и систематизации моментов формальной репродукции при явной их непригодности для анализа порождения, лингвистика тем самым установила недостаточность предложенного Соссюром членения речевой деятельности на язык (систему) и речь. Поведение текста, который поддается сегментации, переводу в систему формальных универсалий, но не поддается "перерождению" в новые тексты, приводит к заключению, что в речевой деятельности присутствует на правах определителя и результат общения, что речевая деятельность отнюдь не представляет из себя, как это казалось Соссюру, нечто хаотическое и диссоциированное, а, напротив, выглядит деятельностью предметной, деятельностью во времени, которая направлена на результаты предшествующего общения, то есть предмет лингвистики в целом, если он взят по основанию речевой деятельности, выглядел бы не двучленной, а трехчленной структурой: система - речь - текст, где под текстом мы разумеем целостный результат предшествующего общения, по поводу которого только и возможна речь как действительная, ограниченная "настоящим" деятельность.
Если Аристотель в "Категориях" начал европейскую логику и европейскую лингвистику как самостоятельную дисциплину с постулата: из слов вне связи ни одно ни истинно, ни ложно, то есть с обоснования предложения как высшей единицы языка, то современная лингвистика, осознавая причины неудачных попыток выхода в порождение, должна бы начать прыжок в новое с постулата: из предложений вне текста и безотносительно к какому-либо из наличных текстов ни одно не образует факта языка, речевой деятельности. Такой постулат замкнул бы предмет лингвистики в функциональную целостность и распределил бы роли по составляющим этой целостности, выделив текст в условие связности, устойчивости, преемственности в осмысленности общения. По обычаю нашего времени все изображать в таблицах и рисунках положение можно зафиксировать блок-схемой, положенной на луч времени, где Т - текст, С - система, Р - речь:
Т -"С, в С упираются три стрелки, идущие от Р. Внизу луч времени. Прошлое слева, настоящее под С, будущее правее.
Рис. 1.
В предельном случае, когда текст берется как совокупность всех наличных текстов, всей области знания, перед нами бесспорный Кант: текст - область опыта, наличного знания, наличный на данный момент результат познания; система - вход в текст, сумма равнообязательных, универсальных, формальных, чистых правил ввода нового в текст, трансцендентальное, лишенное содержание, чистое, формальное основание, по которому осуществляется выход в новое и которое априорно определяет форму любого домогающегося включения в текст содержания; речь - деятельность индивида по правилам системы, имеющая целью ввести в текст новый содержательный элемент и ради этого вынужденная оформлять этот элемент по универсальным для текста правилам системы. Но такому предельному условию удовлетворяет разве что грамматика, которая в любой пользующейся тем или иным языком сфере общения действительно играет роль чистой формы, универсального оформителя всего, способного выявиться в речи и войти в текст.
К грамматике вполне можно отнести слова Канта о логическом формализме вообще: "Знание, вполне сообразное с логической формой, т.е. не противоречащее себе, тем не менее может противоречить предмету. Итак, один лишь логический критерий истины, а именно соответствие знания с всеобщими и формальными законами рассудка и разума, есть, правда, conditio sine qua поп, стало быть, негативное условие всякой истины, но дальше этого логика не может идти, и никаким критерием она не в состоянии обнаружить заблуждение, касающееся не формы, а содержания" (16, с. 160). Но негативным-то условием форма остается, и несостоятельный формализм, нарушающий правила той же грамматики, вообще не может входить в какие-то отношения с предметом. Пример Хомского "Идея громко храпит" несостоятелен по предмету, а фраза типа "Идею гремит храпу" - вообще не фраза.
Но система входа не только универсальная и для всех текстов данного языка единая грамматика, она еще и целый ряд правил связи нового (речь) с наличным (текст), что вовлекает словарь, главным образом текста, в операции постоянных переделок, обеспечивающих преемственное существование текста во времени. Здесь, хотя и эти правила априорны по отношению к речи, сходство с Кантом кончается. Универсалии этого типа явно причастны к смыслу, не могут рассматриваться "чистыми" формами.
Частным, но крайне интересным и важным результатом усилий лингвистов, оторвавшись от почвы наличных фактов, спуститься на землю новых, оказался довольно детальный анализ неизвестных традиционной лингвистике универсалий, касающихся преемственности, перехода нового в наличное, усвоенное текстом.
Переосмысления в духе априоризма требует и традиционный арсенал лингвистики. Предложение, например, уже не может быть понято по содержательному основанию как "законченная мысль" или "мысль, выраженная словами"*, а должно пониматься как универсальная априорная форма продукта общения, его канон и "квант". По объему, составу, типу, структуре предложение подчинено своим "золотым сечениям", пропорциям, гармониям, которые позволяют втиснуть в довольно узкий линейный канал связи, где различения могут располагаться только друг после друга, сложные иерархические структуры.
По Ингве (17), природа членораздельности речи, ее квантования в целостности, производна от объема оперативной, или быстродействующей, памяти человека, способной удерживать единовременно лишь 5-9 размышлений, вынужденной сливать их в целостность, в единицы более высокого порядка в этих очень жестких пределах, что придает структурному линейному потоку речи глубину, не превышающую "глубины памяти". Речь представляет из себя как бы одновременное линейно-поступательное шаговое движение по нескольким этажам-уровням, законом которого является переход в единицу-целостность следующего этажа на участке, не превышающем 7 шагов, то есть, скажем, в слоге не может быть более 7 букв, в слове более 7 слогов (если оно, конечно, не является самосложным образованием вроде немецких слов - железнодорожных составов), в членах предложения (если в них нет глаголов и они не переходят в придаточные) не более 7 слов, в предложениях не более 7 членов, в сложных предложениях не более 7 придаточных (см. рис. 2).