— Что же это такое?.. Что же это за жизнь? — вдруг подняла Надин от смятой подушки мокрое, с распяленными губами, некрасивое, жалкое лицо. — Проклятая страна! Куда ты меня завез?
Турчанинов молчал, не шевелился. Она поглядела на неясную сквозь пелену слез, размытую, по-прежнему неподвижную, понурую фигуру мужа, сидевшего с подпертой руками головой. Ожесточенное сердце ее внезапно дрогнуло при виде этого безмолвного и покорного всему отчаянья. Села, опустив ноги на некрашеный пол, вытерла глаза скомканным платочком.
— Жан!
Турчанинов не ответил.
— Жан, не огорчайся... — Всхлипнула, закалывая шпильками распавшийся на затылке узел. — Ты должен меня понять...
Иван Васильевич поднял взлохмаченную голову, вздохнул.
— Ты права, Наденька, — сказал ровным, неживым голосом. — Права... Но что же теперь делать?.. Ничего не поделаешь.
Поднялся со стула, сделал несколько растерянных, колеблющихся шагов. Остановился, потер ладонью горячий лоб. Хрустнуло под подошвой битое стекло.
— Ну что ж, дитя мое, будем укладываться...
ВОПЛЬ ИЗ-ЗА ОКЕАНА
И опять новые места. Опять новый штат — теперь уже свободный, не рабовладельческий, — новые люди, к которым приходится присматриваться, сживаться с ними, притираться...
Поздний вечер, в низкой бедной комнате тускло горит на столе свечка в медном шандале, равнодушно тикают на стене часы с маятником, за отставшими обоями украдкой шуршит и грызет что-то мышь, а Турчанинов, подперев кулаком заросшую скулу, сидит с пером в руке перед непорочно чистым листом бумаги и тупо глядит на слабенький, колеблющийся огонек. За приоткрытой дверью, в темной соседней комнате спит Надин.
Последнее время тянуло его к сочинительству. По вечерам, выбрав свободный час, он писал. Подобно многим, любящим художественное слово, хотелось Ивану Васильевичу запечатлеть на бумаге потаенные мысли и чувства, хотелось поведать миру — пусть знают люди — все, что пришлось испытать на своем веку.
А было о чем рассказать. Было.
Однако не писалось сегодня. Да и сон не подступал, хотя время близилось к полночи. Сидел Иван Васильевич за столом и прислушивался: слабый, постепенно усиливающийся колокольный звон слышался во мраке глухой чужеземной ночи. Поезд. На всех парах идет где-то, гремя колесами, длинный состав, и машинист на паровозе, расчищая себе путь, непрерывно бьет в медный колокол. Но почудилось Турчанинову сейчас совсем иное...
...Звенит-заливается звонкий валдайский колокольчик, летит по широкому тракту, взбивая пыль, резвая тройка с коренником под расписной дугой, с пристяжными, картинно отогнувшими головы в разные стороны. Серенькое, прохладное сентябрьское утро. Протянувшееся вдоль большой дороги сельцо — потемневшие соломенные крыши, плетни, луковка бедной церковки. Белоствольная березовая роща поодаль — лимонно-желтая, осыпающаяся. В воздухе, свежем, чистом, бодрящем, точно ключевая вода, пахнет теплым дымком и умирающими листьями — запах терпкий, немного грустный. Так-та-та-так, так-так, та-так — дробно, ритмично-весело стучат цепы на току: убрали урожай, молотят... Петухи перекликаются...
Боже мой, какая нестерпимая тоска обожгла сердце!..
А колокольчик все звенит, все приближается, а на току все молотят хлеб — так-та-та-так, так-так, та-так, — и тявкает какая-то глупая шавка, и невнятно доносятся голоса... Родной русский говор.
...«А как вскоре вы затоскуете по России! С каким умиленьем вспомните наши березки, наши морозы, нашу птицу-тройку...» — вдруг пришло на память. Подогнув под себя ногу, сидел перед ним в мягком кресле человек с головой пророка, высоколобый, с живыми глазами... «Эмиграция для русского человека вещь ужасная, по личному опыту говорю...»
Слышней и слышней делался отдаленный звон. Уже и шум идущего поезда доносится, а колокол все не затихает — ровный, печальный звон, далеко разносящийся окрест. Похоронный звон по всем твоим розовым мечтам, по всем надеждам, Иван Васильевич!..