Нынче за чайным столом речь первым делом зашла о событиях во Франции. Сегодняшние газеты оповестили читателей, что в Париже совершился государственный переворот — президент республики Луи-Наполеон провозгласил себя французским императором.
— Что ж, этого нужно было ожидать, — сказал Турчанинов, прихлебывая из стакана в серебряном подстаканнике. — Кого французы выбрали в президенты? Человека, который дважды уже пытался провозгласить себя императором.
— Евгений Дмитриевич, разрешите, я вам налью? — сказала Софи.
— Премного благодарен, Софья Ивановна. — Григорьев протянул опустелую фарфоровую чашку. — Помяни мое слово, Иван, он еще полезет на нас. Вдохновится примером дядюшки и полезет.
— Наполеона Бонапарта? — спросила Софи, наливая Григорьеву чай.
— Совершенно правильно, Наполеона Бонапарта.
— И закончит, как закончил дядюшка, — молвил Турчанинов пророческим тоном. — Что-что, а наша армия сильнейшая в мире. Не о том, Григорьев, печаль.
— А о чем?
— Последние остатки свободы задушены, вот что! Была единственная республика, плохонькая, но все республика, — так и той теперь нет. Везде императоры, короли, штыки, черные рясы. Мрак в Европе, Евгений, кромешный мрак! — Сердито потряс головой. — Нынче на земном шаре только одна и есть страна, где можно дышать.
— Какая это?
— Америка! — воодушевился Турчанинов. — Североамериканские Соединенные Штаты, брат... Вот где настоящая свобода и демократия! Как подумаешь, как сравнишь с нашей жизнью... Эх! — махнул горько рукой. — Знаешь, Григорьев, вояж в недра российские дал мне очень много. Всю Россию увидел, до сих пор знал одну лишь казарму. Темнота народная, повальное лихоимство, дикость, зверство... И рабство, подлое, тлетворное рабство, которым у всех у нас душа отравлена... Страшная страна, Григорьев!..
ЗА ЗАКРЫТОЙ ДВЕРЬЮ
1853 год.
Вздымаясь и крутясь, наметая у стен домов рыхлые сугробы, со свистом неслись кисейные полотнища вьюги по опустелым в этот поздний час улицам, где лишь изредка проезжал побелевший от летящего снега извозчик либо, кутаясь во фризовую шинель, бежал домой продрогший пешеход. Сквозь разыгравшуюся метелицу неясно проступали желтые пятна уличных фонарей и освещенных окон. Григорьев торопливо шел, закрываясь меховым воротником от режущего лицо ветра, головой вперед. Хруст снега отмечал быстрые его шаги. Как-то сегодня у Турчаниновых?..
Уже несколько дней как Софья Ивановна слегла, простудившись где-то не на шутку, и болезнь сразу приняла серьезный оборот. Больная кашляла, жаловалась на колотье в боку, временами заговаривалась. Термометр, вынутый из-под жаркой и влажной подмышки, показывал сорок. «Крупозная пнеймония», — определил приехавший доктор, после того как выстукал и внимательно выслушал пациентку. Прописал укрепляющие сердце лекарства, согревающие компрессы и сказал, что на седьмой день должен быть кризис.
Все это знал Евгений Дмитриевич со слов встревоженного, не бритого несколько дней, на себя не похожего Турчанинова, к которому теперь каждый день он заглядывал после службы. А нынче как раз, подсчитал Григорьев, был седьмой день.
— Ну как? — осведомился он у Воробья, когда тот раздевал его в передней.
— Кажись, плохо, вашскобродь, — угрюмо ответил солдат, встряхивая осыпанную снегом офицерскую шинель.
Григорьев испуганно взглянул на него:
— А что?
— За дохтуром бегал.
— За доктором?
— Так точно. Их вашскобродие посылали.
Осторожно ступая по полу, Григорьев прошел в ближайшую к спальне комнату, уселся в сторонке, растирая замерзшие руки и прислушиваясь к тому, что происходит за дверью. Бывало, сама Софья Ивановна выходила навстречу, стройная, изящная, пахнущая тонкими духами, с приветливой улыбкой на полных, свежих губах, — он с чувством целовал маленькую нежную руку, глядя любующимися, завистливыми глазами на красивое, милое женское лицо. (Повезло Ивану! Какую очаровательную жену привез!) Но ни одного звука не доносилось из-за закрытой двери в спальню. И не показывался оттуда Иван Васильевич.
Так прошло с полчаса времени. И еще час прошел. И еще полчаса... Григорьев сидел и томился мукой неизвестности, но просто не в силах был уйти к себе домой в решающие эти часы. Курил папиросу за папиросой, вскакивал, принимался ходить по комнате, опять садился. Мимо него то пробегала с тревожным лицом, шелестя юбками, горничная в накрахмаленном переднике, то на цыпочках, изо всех сил стараясь не громыхать, проходил Воробей, и по тому, что они не обращали ни малейшего внимания на сидевшего в углу гостя, полные заботы несравненно более важной, чем его приход, вернее всего ощущалось дыханье беды, свалившейся на дом нежданно-негаданно. «Плохо дело, ой как плохо! — думал Евгений Дмитриевич, чувствуя, как сжимается у него сердце. — Боже мой, неужели это произойдет?... Такая молодая, красивая, милая... И вдобавок Иван сказал как-то, что они ждут ребенка и что он хочет мальчика... Нет, это было бы ужасно, чудовищно по своей нелепости и несправедливости. Бог не допустит...»