Когда, совершая обычный свой путь на 4‑й бастион, миновал он Морскую, нагнал его быстро шагающий на крепких коротких ногах штабс-капитан Коробейников.
— На дежурство, граф?
— На дежурство.
— Будем попутчиками.
Быть может, в иное время и в другом обществе, скажем, в обществе изящного адъютанта, подпоручик не слишком был бы обрадован тем, что рядом с ним идет невзрачный, простецкий, с дурными манерами штабс-капитан в обтрепанной шинели и верблюжьих штанах. Но сейчас, в сумерках, на опустелых, малолюдных окраинных улицах с разбитыми бомбардировкой белыми домиками, с грудами руин, шагать вдвоем было даже веселей.
— Был у нашего комиссионера по хозяйственным делам, — заговорил штабс-капитан. — Живет человек! — Тоскливо вздохнул. — Обстановочка, вы бы видели! Пальцы в золотых перстнях... Угостил меня каким-то ликером с золотым ярлыком — квартирмейстер из Симферополя привез, цена неслыханная... Да‑а... А тут в блиндаже, во вшах, день и ночь под бомбами... Нет, Лев Николаевич, нету на свете правды! Нету! Одни мучаются, умирают, а другие за неделю наживают десятки тысяч.
— За неделю десятки тысяч? — с недоверчивым удивлением спросил подпоручик.
— А то и больше... Не знаете, как наши интенданты наживаются?.. Что далеко ходить, взять хотя бы батарею. У батарейного командира, ежели хотите знать, тысячи через руки проходят, кое-что может и в кармане остаться.
— Каким же это образом?
— Да на одном овсе для лошадей умные люди состояние себе делают. Взять, к примеру, царство ему небесное, покойного майора Ананьева — до Турчанинова батареей командовал. Ему овес по восьми рубликов обходился, а справочки-то на десять с полтиной. Соображаете?.. Да сено, да ремонт, пятое-десятое... Зато и жил! И голландского полотна сорочка на нем, и десятирублевая сигара в зубах, и самый дорогой, за бешеные деньги, лафит на столе... Да, наживал-наживал, а все равно голову сложил, — не без некоторого злорадства добавил штабс-капитан, но, впрочем, тут же переключился на философический лад: — Вот она, жизнь человеческая! Что толку-то в богачестве!
— А Турчанинов тоже так делает? — глядя на Коробейникова своим острым, проницательным взором, поинтересовался Толстой. Штабс-капитан — понял он — все же не прочь был очутиться на месте батарейного командира Ананьева.
— Кто? Иван Васильевич-то?.. Ну, нет! — Коробейников энергично затряс головой. — Иван Васильевич небывалой честности человек. Просто даже удивления достойно. Поверите, копейкой не попользуется, а ежели что остается сверх положенного, на солдатский приварок отдает. Натурально, солдатня его любит.
— Слышите? — насторожился Толстой, прислушиваясь к поднявшейся вдруг впереди, на бастионах, жаркой ружейной трескотне. — Неужели штурм?
— А что? Все может быть.
Офицеры невольно прибавили шаг.
Стрельба нарастала, усилился орудийный грохот, которому вторил тревожный собачий лай на городских дворах. Там и тут в уцелевших домишках зажигались окна, бросая желтые отсветы на землю. Скрипели калитки, женщины и ребятишки, выглядывая на улицу, со страхом следили за светящимися точками бомб, беспрестанно прорезававших небо огненными параболами.
— Господи, пресвятая богородица, страсти-то какие! — мимоходом услышал Толстой старушечий голос. — Так и палит, так и палит, басурман проклятый...
Навстречу, громко, возбужденно переговариваясь, кучками брели раненые. Некоторых здоровые их товарищи вели под руки либо несли на носилках. В наступившей за короткими южными сумерками темноте белели повязки на головах, на руках. Толстой остановил солдата, который с трудом ковылял по дороге, опираясь на ружье и бережно переставляя неуклюжую, обмотанную бинтами ступню:
— Ты с ложементов?
— С ложементов, ваше благородие.
— Ну как там?
— Да что, ваше благородие, ежели их сила, — будто оправдываясь, заговорил солдат, стоя с шапкой в руке. — Одних бьешь, другие так и лезут на тебя. Лезут, да и шабаш. И штыка ведь не боятся, не нашего бога черти!.. Я двоих заколол, а тут меня как вдарит по ноге...
— Что же, значит, отдали траншею? — с огорчением спросил подпоручик.
— Кабы лезервы вовремя подошли, не отдали бы ни в жисть. А тут вишь какая сила...
— Лев Николаевич, пойдемте, — позвал Коробейников. — Вы землячков особенно-то не слушайте, — сказал он, когда оба, спотыкаясь в темноте, торопливо зашагали дальше. — У них ведь так: ежели сам ранен, значит, дело дрянь, враг одолевает, поражение...