— Каких злодеев? — опешил сбитенщик.
— Таких. Против его величества государя шли... Ну-ка, налей стаканчик.
— С полным нашим удовольствием! — Сбитенщик снял с пояса один из стаканчиков, налил сбитня, отвернув для этого медный кран на длинной, выведенной на грудь трубке. — Баранку прикажете?
— Не надо.
— Пожалуйста! Грейтесь на здоровье... Казнить как будут? Головы рубить?..
— Расстреливать, — сказал подьячий, с наслажденьем, мелкими глотками, прихлебывая горячее дымящееся питье. Держал стакан обеими руками, грея посинелые пальцы.
— А-а... Ну и правильно. Не бунтуй.
— Столбы врыты, видал? Привяжут к столбам и будут по ним палить.
— Ой, батюшки! — охнула низенькая дородная салопница, жадно слушавшая подьячего.
— Так им и надо, разбойникам! — сказал, выставив заиндевелую широкую бороду, купец в шубе с лисьим воротником. — Ишь что задумали: против царя!
А происходящее на эшафоте шло своим чередом. Вот вышли палачи в молодецких красных рубахах. Поставили осужденных на колени и принялись ломать над головой у них подпиленные заранее шпаги — те, что были присвоены на службе. Слышался сухой треск ломающейся стали. Вот появился поп в бархатной скуфейке и в черной траурной ризе с серебром. Ходил между стоящих на коленях и каждому совал целовать золотой крест.
— Отходную читает, — сказали за спиной Турчанинова.
Вот откуда-то притащили ворох белой одежды, и осужденные с помощью жандармов стали обряжаться в нее. Толпа замерла, глядя на странный маскарад, что происходил на эшафоте.
— Саваны надевают.
— Владычица небесная, матушка, страх-то какой!
Видные всем, теперь они стояли на черном помосте, одетые в холщовые балахоны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли рукавами — тесно сбившаяся кучка белых призраков. Лица были полузакрыты спадающими капюшонами.
И вдруг среди тишины послышался резкий, раскатистый хохот. Хохотал один из белых саванов, приседая, нелепо взмахивая клоунскими рукавами и что-то выкрикивая. «Петрашевский! — прошептал Григорьев. — Неужели сошел с ума?..»
Жандармы окружили хохотавшего человека, он умолк.
На помосте выкрикнули фамилии:
— Буташевич-Петрашевский!.. Момбелли!.. Спешнев!..
Поддерживаемые за локти жандармами, три белых призрака тяжело спустились по заснеженным ступенькам. Их подвели к столбам, привязали веревками. Длинными рукавами савана скрутили за спиной руки. Они застыли у столбов — три белые понурые куклы.
Далеко слышная в морозном воздухе военная команда, механически четкая перестройка окаменелых солдатских рядов, — вот отделились три взвода и ладным шагом, высоко занося прямую ногу, направились к белым куклам. Хруп-хруп, хруп-хруп — мерно скрипел снег.
Рядом с марширующей колонной, поддерживая саблю и размахивая свободной рукой, легко, по-балетному грациозно, шел в ногу со всеми тоненький офицерик.
— Сто-ой! Нале-е-во!..
Колонна выстроилась перед привязанными к столбам — в пяти саженях от них.
— Рукавицы сня-ать! — Голос у офицерика звонкий, молодой, веселый, как ни старался он придать ему начальственную суровость.
— К заряду-у!.. Скуси патро-он!..
Согласный стук ружейных прикладов оземь, металлический шорох шомполов, забивающих патроны.
— Колпаки надвинуть на глаза-а!.. — заливался офицерик.
Жандармы у столбов натянули смертникам на лицо капюшоны и отошли в сторону. Но одна из белых кукол, резко и злобно мотнув головой, сбросила с себя остроконечный колпак. Турчанинов увидел большой выпуклый лоб, черную бороду. «Петрашевский!» — шепнул ему Григорьев.
— На-а при-цел! — Офицерик взблеснул выдернутым из ножен клинком. Солдаты машинным движением — раз-два! — вскинули ружья. Шестнадцать дул нацелились на приговоренных.
— Ой! — Салопница закрыла руками уши, зажмурилась.
Турчанинов до боли в деснах сжал зубы. Он видел, как помертвело обвисла на веревках одна из белых кукол, как по-прежнему в исступленном предсмертном вызове закинута взлохмаченная голова Петрашевского... Но почему стоящий с обнаженной саблей офицер не давал последней смертной команды, почему все не было залпа?..
Помилование! Неизвестно где вдруг возникло это слово и, передаваемое из уст в уста, пошло по толпе глухим нарастающим ропотом.
— Вон скачут! Помилованье, ребята! — выкрикнул кто-то. И верно: во всю прыть мчалась по плацу карета. Остановилась перед группой всадников у эшафота, из кареты выскочил, придерживая шляпу, флигель-адъютант и вручил генерал-губернатору Сумарокову запечатанный пакет. Тот вскрыл его, поднес к глазам.