Через неделю мы прибыли на пересадочную станцию Знаменка, чтобы пересесть на местный поезд, идущий до Нерчинска. В томливом ожидании кто–то из сахалинцев сцепился с одним из магаданских. Магаданский стал давить. Сахалинцы заволновались и стали собираться толпой. «Наших бьют!» — закричал магаданец Петька Карпышев. Нас было 25, их — 200. У нас были ремни с флотскими металлическими пряжками, одно мгновенье и специальным движением ремень обертывается вокруг руки, мы становимся спина к спине и начинаем разить направо и налево очень резкими и хлесткими ударами, от которых часть нападающих валится на землю. Вскакивают старшины и офицеры, появляется оружие. Через десять минут побитых сахалинцев оттесняют к другой половине вокзала. Подают состав. Ехавших до этого вместе нас разделяют по вагонам: нас 20 — в один вагон, их 200 — в два. Пока мы ехали до части, слава нас опередила: «везут магаданских ?рок». Нас с целью предосторожности разместили по разным казармам по 4–5 человек. Сахалинцев — всех вместе.
Первая ночь в настоящей армейской казарме. Отбой. Кто–то из наших закуривает. Разносится команда: «Подъем! Выходи строиться!» В армии тогда практиковался смешной, но доходчивый метод воспитания, чтобы раз и навсегда отучить молодых бойцов курить в казарме после команды «Отбой», поднимали все подразделение и выстраивали перед казармой. Потом давали носилки, клали на них окурок и все подразделение шло хоронить его где–то за полкилометра от казармы. Понятно, что после таких «похорон» если кто–то и закурит, то сами сослуживцы воздействуют на нарушителя порядка. Мы молча шли в ночи. Неожиданно шагавший впереди старшина, непонятно каким образом оказался в середине строя. Раздался дикий вопль: «Кругом! В казарму бегом марш!». Вероятно, под впечатлением услышанного о «магаданских урках», он подумал, что окурок могут заменить им самим, и решил прекратить экзекуцию. Никто из полусотни призывников ни о чем таком и не помышлял. Все хотели только одного — быстрей добраться до солдатской койки. Может, благодаря этому случаю, а может, потому что мы хорошо служили с самых первых дней, старослужащие нас уважали и не допускали унизительного отношения. Так началась моя служба в рядах Советской Армии.
На следующий день нас остригли наголо, помыли и переодели в новое армейское обмундирование. В Нерчинске исторически базировались казаки и кавалеристы, поэтому на складах хранились остатки их амуниции и воинской формы. Обычных армейских брюк и гимнастерок для почти полутысячи новобранцев формировавшегося полка подвезти еще не успели, поэтому нас одели в казацкую парадную форму. Темно–синие галифе очень хорошо сочетались с темно–зеленой офицерской гимнастеркой и такой же пилоткой, которая неважно смотрелась с обычной серой шинелью из плохо выделанного сукна. Переодевание и униформа за неполные два часа изменили огромную массу новобранцев: стало очень заметно, что это уже не гражданская толпа, а хоть и еще не организованный, но уже военный строй будущего полка, разбитый по будущим подразделениям — батальонам, ротам, взводам. Буквально через пять–шесть минут после построения мы шагали в ногу, именно строем, а не толпой.
Через пару дней нас распределили по подразделениям, рассказали, чему будут обучать, и начался курс молодого бойца. Перед этим было общее построение. Попросили киномехаников выйти из строя — я вышел. Командиры о чем–то посовещались. Сказали: «Рахманов, после построения пройдите в штаб. У вас будет особая служба. Становитесь на левый фланг». Затем вызвали еще несколько специальностей и тоже отправили их на левый фланг. Это формировались Рота управления и Рота связи полка. В штабе мне объяснили, что помимо выполнения обязанностей по военной специальности я должен буду обеспечивать работу полкового радиоузла и демонстрировать кино в офицерском и солдатском клубах, поскольку на всю часть (полторы тысячи человек) я единственный кино–радиомеханик. Курс молодого бойца я практически не проходил, так как меня сразу перевели на сержантскую должность «старший кино–радиомеханик».