После костров началась новая игра — в переправу через пропасть.
Один из скаутов с ловкостью обезьяны вскарабкался на верхушку столба. Снизу ему подали люльку, связанную из четырех посохов. Скаут прикрепил ее к натянутому над площадью канату, сел верхом и на глазах восторженных ребятишек поплыл по воздуху. Кто-то крикнул: «Оборвется!», и люлька в самом деле сорвалась с каната. Скаут вывалился на мостовую, и все увидели, как его лицо залилось кровью. Мало кто заметил, что то была не кровь, а клюква, которой «пострадавший» сам себя намазал.
Санитары спешили на помощь. Связист с помощью двух флажков передал в другой конец площади о несчастье. Из палатки с красным крестом четверо скаутов вытащили носилки и бегом кинулись к месту происшествия. «Раненому» перевязали лицо и голову, положили его на носилки и понесли к палатке.
Мальчишки кричали: «Разбился! В больницу понесли!»
— Как тебе нравится этот спектакль? — услышал Мустай голос паренька, стоящего под деревом.
— Представь себе, интересно, — ответила ему девушка в голубой сатиновой кофточке со знаком «КИМ» на груди.
— Чем?
— Не знаю. Есть у них какая-то завлекающая сила. Смотри, сколько людей собралось.
— Маскируются… Белую лилию закрыли пятиконечной звездой.
— Только Георгия Победоносца забыли переделать в буденновца, — усмехнулась девушка.
Парад скаутов закончился. Они свернули палатки, построились в ряды и пошли под звуки оркестра.
Мустай вернулся на берег Оки, где оставил свою обессилевшую от голода родную эни.
Она сидела у самой воды, и легкая волна чуть накатывалась на ее опухшие ноги. Мустай отдал матери селедочную голову. И та стала есть, глядя перед собой безучастными, выцветшими от слез глазами.
В некотором отдалении от них на огородах работали комсомольцы. Оттуда доносились веселые голоса:
— Эй, Самара, качай воду!
От реки до самой деревни Ромоданово тянулись грядки, покрытые рядами капустной рассады. Комсомольцы поливали их с помощью пожарного насоса. Четверо парней в засученных до колен штанах, загорелые, без рубах, качали помпу. Один стоял в воде и поддерживал хлюпающий хобот полярного рукава, чтобы не засасывало в него речной ил. Мустай подумал, что этот паренек здесь главный. Он изредка взбегал на высокий берег и громко кричал девушкам, готовившим обед:
— Эй, там, на кухне, поскорее шрапнель варите! А то у ребят кишки марш играют!
Увидев Мустая, он спросил:
— Братишка, что глазеешь? Становись воду качать!
— Дядю Колю не знаешь? — спросил Мустай.
— Дядю Колю? А дядя Митя тебе не годится?
— Какой?
— Вот я.
Мустаю было не до шуток, и он сказал:
— Дядя Коля нужен, однако.
Засучив штаны до колен, Мустай вошел в реку, сначала придерживал хобот пожарного рукава, чтобы не очень хлюпало, а когда паренек в матросской тельняшке устал качать, занял его место.
Он работал с долговязым парнем. Тому из-за роста приходилось нагибаться, а Мустаю подниматься на носки и чуть не виснуть на рычаге насоса, взлетавшем высоко кверху.
— Тебя как зовут? — спросил чернявый.
— Мустафа, Мустай серавно.
Когда работа подошла к концу, Мустай отряхнул намокшие штаны и, ни слова не говоря, пошел прочь.
— Куда ты? Сейчас обедать будем, — остановил его Митя Азаров.
— Серавно, мамка ждет.
— Зови сюда и мамку.
— Дядю Колю, однако, искать надо.
— Кто такой?
— Не знаю… Хороший человек… Детишка коммуну берет.
— Ах вот что! Ну, считай, что ты нашел дядю Колю, — рассмеялся Митя. — Кончим поливать, поведу тебя к нему.
Комсомольцы собрались на обед в овражке, неподалеку от берега Оки. Там коптила старая полевая кухня с единственным колесом. Вместо второго был подставлен чурбак. На круглых железных боках закопченной кухни виднелись вмятины: когда-то она была прострелена и запаяна. Кухню раздобыли в военкомате, и с тех пор она стояла здесь. Комсомольцы приходили на огороды после смены, работали бесплатно. Они организовали коммуну — сложились скудными пайками, выбрали дежурных, и хотя не слишком было сытно, зато работалось весело и дружно. Не для себя старались — спасали голодных детей.
Над величавой, спокойной рекой гулко прозвучали удары в обрезок рельса. Обед. Дежурные разливали чечевичную похлебку в котелки, а у кого их не было — в алюминиевые кружки. Мустаю налили первому и велели отнести больной матери. Комсомольцы с сочувствием смотрели, как жадно набросился на еду Мустай и как безразлично, вяло орудовала ложкой мать.