Чтобы не раздражать злобную старуху, Узук пошла раз, пошла два и три. Ничего не изменилось, но Кыныш-бай прознала, что сноха не бывает на святом месте, просто где-то пережидает время и возвращается домой. Рассвирепевшая старуха накинулась на неё с бранью: «Аманмураду расскажу — душу твою из горла вынет!» Узук равнодушно ответила: «Ну и пусть…», и старуха замолчала. Вскоре Хатам-шиха убили, ходить на поклонение стало не к кому.
И всё же, когда появился новый ших, когда паломники стали приносить слухи о плаче и стенаниях духа в мазаре, Кыныш-бай снова приступила к невестке, требуя, чтобы та сходила к гробнице святого Хатам-шиха. «Сходи, — упрашивала она ту, которую с радостью удавила бы собственными руками. — Хатам-ших стал горящим праведником, каждую пятницу люди слышат его голос. Сходи послушай и ты, попроси у него сына, с молитвой, со слезами попроси. Стремлению — свершение, Покажи святой матери Энекути-эдже свой живот, сделай, что она тебе посоветует. Или тебе самой не хочется иметь сына?»
Узук пошла. В Габак-шихе она сразу же узнала того ходжама, который выгонял её мать из кельи ишана Сеидахмеда. А в его жене — прислужницу ишана, ограбившую её в ночь побега с Берды, как свирепый кал таман грабит одинокую кибитку. Святости, конечно, в мазаре с такими служителями было меньше, чем воды в летнем каке[17], но, в конце концов, какая разница, з мазаре коротать бесполезное время или дома?..
Появляется влага — появляются ростки
— Что случилось с тобой, драгоценная Узукджемал-джан? Почему ты несколько дней не показывала нам своего светлого лица? Может быть ты болела?
Голос Энекути, казалось, сочился мёдом.
— Нет, святая мать, здорова я. Времени только не было.
— Не говори так! — замахала руками Энекути. — Не говори, что здорова! Враг человеческий подслушает
— сразу болезнь нашлёт. Плюнь скорее, плюнь три раза через левое плечо!..
Узук равнодушно плюнула.
— Обижаешь ты нас, — сказал Габак-ших, поглаживая свою жидкую — волосок к волоску — бородёнку, редко к нам заходишь. Последний раз Элти-эдже — он кивнул на Энекути — даже сказала, что разговаривать с тобой не станет, когда ты придёшь. А вот — сидит, разговаривает. Любит она тебя. И я — люблю. Мы все тебя любим, как родную.
— Как же не любить! — подхватила Энекути. — Родной дочерью её называю! Не могу на неё сердиться: только увижу её лицо — душа моя расцветает, как цветок весной.
Интересно бы посмотреть, какой это цветок, подумала Узук. Вероятно, очень скверный — уродливый, и запах от него — как от гнилых зубов косоглазого Аманмурада. Как это старуха умудрилась окрутить молодого парня и стать его женой? Плохо ли ей жилось на подворье ишана, что она забралась в этот мазар? Видно неспроста забралась. Не зря Огульнязик говорила: «Пауку — верь, змее — верь всякой гадине — верь, только не верь в доброту Энекути».
А Энекути продолжала:
— Вы ничего не знаете, ишан-ага, а я давно знакома с этой девушкой. Сами видите, красивая она, не обделил её аллах ни обликом, ни разумом, создал по подобию пери. А счастье забыл ей дать. Хотя бы на два пальца кусочек уделил!
Габак-ших глубокомысленно вздохнул:
— Аллах делает то, чего желает. Он сотворил — он не оставит без своей милости, ибо воистину он властен над людской волей.
Как всегда, цитируя коран, Габак-ших валил в общую кучу первые попавшиеся на память строки и, как всегда, перевирал их.
— Надо попросить аллаха, чтобы он обратил внимание на девушку! — Энекути погладила Узук по рукаву. — Её похитил Бекмурад-бай и отдал на сохранение ишану Сеидахмеду. Туда пришёл парень, которого она любила, и увёз её в Ахал. Я сама в дорогу их благословила… Красивый парень, до сегодняшнего дня стоят перед моими глазами! Я сразу сказала: «Они подходят друг к другу, как две половинки одного яблока. О мой бог, создавай всех своих рабов такими, как этот парень и эта девушка». Так я подумала и пожелала им счастья. Но не поймала девушка свою птицу счастья, на коне скакала — не настигла. А парня её в тюрьму посадили. Теперь оба в разлуке мучатся, слёзы проливают, вспоминая друг о друге. Что успели повидать хорошего в жизни эти дети? Они выросли, как цветы, порхали, как бабочки друг за дружкой, но птица счастья не села им на голову. Теперь девушка здесь страдает, а парень в тюрьме стонет, подружку свою зовёт…
Лукавая Энекути умолчала о том, что Берды уже на свободе. На всякий случай у неё была отговорка: Берды никому не велел говорить, что он находится в здешнем ауле, поэтому, мол, она и Узук побоялась сказать о нём.
Услышав имя Берды, Узук тяжко вздохнула, на глаза её навернулись слёзы и вдруг быстро-быстро, словно соскальзывающие с порвавшейся нитки бусинки, покатились одна за другой по измождённому, но всё же прекрасному лицу молодой женщины.
— Не плачь, дитя моё! — слезливо заголосила Энекути. — Не плачь, моя Узукджемал-джан, будь мужественной! Я сама переживаю, что нет тебе счастья… Ходи на святое место, ходи к нам каждый день. Проси себе у аллаха сына. Будет сын — пол счастья будет. А потом и всё целиком придёт. Проси сына у святого шиха!..
— Никто мне не поможет, — с досадой сказала Узук, — ни аллах, ни святой. У Аманмурада, говорят, зем-зем[18] между ног пробежал. Да и не нужно мне от него сына!
— Не следует кощунствовать, чтобы не сказать потом: «Как жаль, что я не пренебрёг перед богом и не послушался», — сказал Габак-ших, по своему обычаю путая и перевирая аят корана. — Если зем-зем отнял мужскую силу у почтенного Аманмурад-бая, то в воле аллаха вернуть ему эту силу.
— Разве можно не желать ребёнка! — поддакнула Энекути. — Маленький ребёночек, как белый ягнёнок, будет лежать у твоей груди и смотреть на тебя своими ангельскими глазками. Ты наденешь на него белую рубашечку, а по вороту её узор вышьешь. И будешь любоваться, как твой сыночек подпрыгивает на твоих коленях, словно белая птичка, хлопающая крыльями.
Габак-ших вставил:
— Сказано в писании: «Я боюсь близких и далёких, я боюсь жены своей, подари мне, господи, наследника».
Энекути поморщилась: попадёшь когда-нибудь в беду с этим Габаком! Сколько раз говорила ему, читай писание, если память не сильна, так нет же, так и продолжает плести, что вздумается. Хорошо ещё, что попадает на таких, которые плохо разбираются в коране. А если на какого моллу налетит?
— Вах, свет глазам твоим, Узукджемал-джан! — воскликнула она. — Совсем забыла тебя порадовать: ишан-ага прошлой ночью хороший сон для тебя видел. Приходи в следующий четверг. К тому времени ишан-ага посмотрит книгу пророка Юсупа, толкующую сны, и объяснит тебе свой сон.
— А сейчас нельзя сказать? — спросила заинтересованная Узук. — Просто, без объяснений.
— Нельзя, — сказал Габак-ших. — Пока не найдено толкование, говорить нельзя, потому что сон может повернуться наоборот и вместо удачи принесёт горе. Я даже Элти-эдже не сказал, что именно видел, сказал только, что хороший сон для вас.
— Ах, ишан-ага, — вздохнула Узук, — если бы в моек жизни случилось что-то хорошее я не поскупилась бы на вознаграждение вам. — Спохватившись, она протянула Энекути новенький белый платок, в котором было завязано с фунт сахара. — Возьмите, святая мать, это для вас… Пойду я, не буду засиживаться.
— Посидите, — сказал Габак-ших, ощупывая фигуру поднявшейся Узук блудливыми глазами. — Посидите ещё. Все разговоры, которые здесь происходят, слушают ангелы и благословляют их. Это благословение и на вас немножко падёт.
Однако Узук не захотела получить ангельского благословения и, удовольствовавшись благословением шиха, ушла, сопровождаемая Энекути. Габак подошёл к окошку и долго смотрел ей вслед обуреваемый далеко не благочестивыми мыслями.
Вернулась Энекути, села, прижавшись к Габаку и шмыгая носом, сказала с усмешкой:
— Я её подогрела! Сказала, что всю книгу пророка Юсупа прочитать надо, чтобы растолковать сон. Ишан-ага, мол, только ради тебя взялся за такое трудное дело, а вообще он никому сны не разгадывает. Теперь она целую неделю думать будет. Пусть думает! Больше вознаграждение даст, только ты смотри, не продешеви!
18
Зем-зем — пустынный ящер, варан; по народному поверью, пробежав между ног мужчины, отнимает у него способность иметь детей и вообще жить с женщиной.