Три дня, не зная устали, отдыхая только с наступлением полной темноты, Худайберды-ага ходил по аулам. С карандашом он обращался бережно, как с величайшей драгоценностью. Не потому, что это была невиданная диковинка, а потому, что понимал: на кончике этой чудесной палочки таится счастье более чем шестидесяти семей, стоящих у костлявого порога голода.
Карандаш сломался на четвёртый день.
В поисках нужного человека Худайберды-ага зашёл в мектеб[25]. Несколько стариков, собравшихся для послеполуденного намаза, ожидали, сидя у глинобитной кельи. Чуть поодаль разговаривала группа дайхан помоложе.
Худайберды-ага поздоровался и спросил, не знает ли кто Эсена Чары-оглы.
— Это я, — отозвался один из дайхан.
— Ты продал свою делянку на канале?
— Что было делать, яшули? Пришлось продать.
— Где воду возьмёшь для полива?
— Аллах знает, я не знаю…
— Умные люди тоже знают! Вот бумагу написали приставу, чтобы им воду дали. Тут и твоё имя стоит. Не хочешь, чтобы дети от голода плакали, — ставь печать своего пальца вот в этом месте!
— Ай, яшули, благослови вас бог! — обрадовался дайханин. — На такой бумаге два пальца приложить можно! — И он протянул руку Худайберды-ага.
Тот поплевал на палец и стал тереть его карандашом. Но палец оставался чистым. Окружившие их любопытные с сожалением заговорили:
— Не пристаёт ничего!
— Не хочет аллах, чтобы Эсен воду получил!
— Он же за воду деньги взял! Аллах знает.
— За такие деньги только джиназу[26] по себе заказать у муллы — и то откажется, скажет, что мало!
— Не везёт, яшули, Эсену!
— Сломались чернила! — сказал Худайберды-ага. — Нож надо!
Кто-то притащил огромный нож, но он оказался тупым. Одни из парней побежал за острым ножом. В это время к дайханам подошёл мулла.
— Вот у нашего муллы есть острый ножичек.
— Он им калам[27] затачивает.
— Дайте нам свой ножичек, мулла-ага! — попросили дайхане.
— Зачем он вам? — поинтересовался мулла.
— Сухие чернила резать будем!
Мулла взял из рук Худайберды-ага карандаш, повертел его, пренебрежительно протянул обратно:
— Ничего здесь нет. Даже дырки в середине нету. Я могу дать вам свой запасной калам, если нужно для благого дела. А это — просто оструганная палочка.
Худайберды-ага обиделся:
— Какая палочка! Внутри у неё — сухие чернила!
— Не говорите пустых вещей, которых не понимаете, — важно сказал мулла. — Сухие чернила не пишут.
— Эти чернила пишут! Если их намочить, они становятся, как ваши. Только ваши — чёрные, а эти — зелёные. Вот посмотрите, сколько печатей эти чернила сделали!
Взглянув на отпечатки пальцев, мулла поспешно спрятал вынутый было ножичек.
— Это не чернила, — сказал он. — И цвет у них отвратительный, совсем зелёный цвет. Кто знает, из чего их делают русские. Возможно в их составе есть что-то богопротивное, и писать ими арабские письмена — смертный грех. Я не могу, чтобы мой нож касался таких грязных вещей.
— Это вам — грязное! — сердито сказал Худайберды-ага. — А когда вы едите русский сахар и русские конфеты, вы не думаете, из какого состава их делают! Сахар сладок для вас, а эти чернила сладки для бедняков.
Вернулся парень, бегавший за ножом. Подошёл любопытствующий азанчи[28]. Очиняя карандаш, Худайберды-ага ворчал:
— «Богопротивные чернила!..» Они для бедняков слаще мёда, слаще материнского молока! Всё можно грязным назвать, если не понимаешь! Грязное то, что приносит горе человеку, а эти сладкие чернила приносят радость!
Азанчи осторожно взял карандаш из руки Худайберды-ага, лизнул его. Наиболее любознательные тоже начали пробовать карандаш на язык, передавая его друг другу. Азанчи вдруг сморщился, плюнул зелёной слюной:
— Тьфу!.. Горечь хуже желчи!.. Тьфу!
Глядя на его позеленевшие губы, дайхане расхохотались. Те, которые пробовали карандаш на язык, тоже стали отплёвываться. Послышались шутки:
— Нашему мулле не надо теперь чернил?
— Суй калам в рот к азанчи — и пиши!
— У тех тоже рты чернильницами стали!
— Наймитесь к мулле чернильницами, эй, вы!
— Вот его возьмите, мулла, у пего во рту чернил больше!
Мулла рассердился. Неодобрительно глядя на Худайберды-ага, который мазал карандашом палец Эсена, сказал азанчи:
— Собирайте правоверных на молитву!.. А вы, которые лизали богопротивные чернила, нарушили святость омовения! Идите, отмойте свои рты от краски и заново совершите омовение!
Дайхане смеялись.
Худайберды-ага, вернувшись в дом Сергея, принёс на одиннадцать подписей больше, чем было фамилии в заявлении.
Ранним утром во дворе канцелярии Уездного комиссара, бывшего пристава Шубина, стали собираться люди. Здесь были и те, кто подал прошение, и просто пришедшие из чувства солидарности. Отворачиваясь от пыли, суматошными смерчами кружащейся по двору, они рассаживались возле стены дома.
— Нас уж кто-то опередил, — заметил один из дайхан, кивнув на коновязь, где нетерпеливо переступал и грыз удила тонконогий ахалтекинец.
— Раннему воробью — первый навоз, — невесело пошутил второй.
Третий, вытирая рукавом слезящиеся глаза, тяжело вздохнул:
— Эх-хе-хе, навоза всем хватает. С неба пылит, с земли пылит, — кругом пылит. Прогневался аллах на своих рабов.
— Хоть бы один аллах, а то и слуги его добавляют. Недавно сорвала буря мою кибитку. А сельский мулла, вместо того, чтобы утешить, собрал людей и говорит: «Аллах перстом на нечестивых указывает! Соседняя кибитка стоит, а кибитку Курбана ветер унёс. Это понимать надо! Мало благости и святости осталось. Не скупитесь, правоверные, делайте подношения, приносите жертвы — избавляйтесь от всего греховного!»
— Было бы что подносить!
— Самим в рот класть нечего!
— Нам — нечего, а мулла — находит!
— Мулла змею острижёт, из блохи жир вытопит!
— Верное слово говорите, люди! Вот я вам дальше расскажу… Когда моей жене передали слова муллы, плакать начала, причитает: «Погрешили мы перед богом! Отличил он нас от всех — свалил нашу кибитку!. Горе нам!..» Слушал я, слушал — терпенье лопнуло. Решил: пойду к родственникам погощу, пока она успокоится. Знал бы, ни за что не ушёл.
— Неужели не успокоилась?
— Успокоилась! Был у меня один хороший хивинский халат. Для праздников его берёг. Так она этот халат мулле пожертвовала — и успокоилась!
— Ай, да жена!
— Спасла вас, яшули, от гнева всевышнего!
— Больше ничего не пожертвовала?
— Больше ничего не было! Ругаю её, а она уставилась на меня глазами дурными, как у молодой козы, и твердит одно и то же: «Богу отдала!.. Не свалит он больше наш дом!» Ну, что ты с ней поделаешь! Не бог виноват, говорю ей, а верёвки гнилые, подпорки трухлявые у кибитки. Люди, говорю, к туйнукам мешки с зерном во время бури привязывают — им никакой ветер не страшен. А у нас — где эти мешки?.. Всё равно ничего не понимает!..
— У женщины весь ум волосами вырастает.
— Женщины тут не причём.
— Причём! Была бы умной, сохранила бы халат мужа!
— И умную курицу лиса ест!
— Да, люди, тяжёлые нынче времена! Я пять месяцев на четыре человеческих роста чёрную глину выкидывал. До того докидал, что в глазах черно стало. Либо сам глиной ложись, либо бросай работу. Пошёл к Бекмурад-баю: «Купи делянку!» Он и купил за пять батманов пшеницы. Съем я их, а дальше что?
— Дальше — всё равно глиной ляжешь!
— Вот таким, как Бекмурад-бай, муллы не говорят, что они делают богопротивное дело, смертный грех, забирать последнее добро бедняка!
— Подношениями от всех бед не отделаешься!
Подошёл Худайберды-ага. Часто моргая от пыльного ветра, сказал:
— Несу приставу прошение. Думаю, он говорить перед нами будет. Что бы он ни сказал, вы не расходитесь!
На крыльце канцелярии Худайберды-ага разминулся с вышедшим от пристава Бекмурад-баем. Оправляя тонкий, сарыкской работы чекмень, бай сделал вид, что не замечает старика. Прежде Худайберды-ага обязательно бы поздоровался сам, но сейчас он вызывающе задрал свою бородёнку и важно прошёл мимо, тоже не замечая Бекмурада. Тот гневно свёл брови, но смолчал и пошёл к коновязи. Жеребец тонко и зовуще заржал, раздувая чуткие ноздри и кося понимающим глазом.